Леонид Влодавец - Рыцарь Шато д’Ор

— А тогда-то не ревел я, нет! Идол был, истукан! Думал, может, смилостивится его светлость, позволит мне с Кларой грех венчанием прикрыть, если воевать хорошо стану…

— Ты знаешь что, — сказал Ульрих, — не рассказывал бы про Оксенфурт, ладно? А то как начинаешь рассказывать, что стоял в той шеренге, которая по Гаспару стреляла, так мне все кажется, что это ты ему стрелу в глаз…

— Грешен я, ваша милость, целил я в него, как и другие. А уж попал, нет ли, не знаю… Нас ведь две сотни было, да еще через латников, через головы их стреляли, вот что… Ладно. Бог с ней, с войной-то! Вот после битвы, прямо только-только отвоевали, позвал меня маркграф. Думал, простил он меня… Знать бы, зачем, так в бега бы ушел, ей-богу!

— А зачем звал-то? — спросила Марта.

— Да вот с мессиром Ульрихом в Палестину послал, только еще возвращаемся…

— Господи! — ахнула Марта. — Сколько же вы там были?

— Двадцать лет, — задумчиво проговорил Ульрих.

— Да… — вздохнул Марко, — не чаял я с дочерью увидеться, не чаял… Сколько раз смерть могли принять — не счесть! Вот и сейчас… на что уж место тихое, этот «Нахтигаль», а убить хотели…

— Ого! — воскликнул Ульрих. — Когда же это?

— Да незадолго перед тем, как вы, ваша милость, в морду мне заехали! Самострел кто-то в нашей комнате поставил. Дверь открыли бы без осторожности — стрелу в пузо получили бы… Или вы, ваша милость, или я. А маркграфу и так и эдак хорошо.

— Ох, так чего же вы головой-то в петлю лезете? — спросила Марта. — Дорога-то прямо к маркграфу, на Визенфурт!

— Туда и едем, — сказал Ульрих. — Но мы туда через Тойфельсберг поедем!

— Ты что, девка?! — воскликнул Марко. — Что с тобой?

Марта уставилась на Ульриха выпучив глаза — словно увидела самого дьявола.

— Господи! — воскликнула она. — Вразуми ты рабов своих! К маркграфу, да еще через Тойфельсберг! Тут и столбовой дорогой страшно ехать, а они через Чертову гору собрались!

— У тебя не спросили! — буркнул Марко. — Поедешь, куда повезут! Ты вот лучше объясни-ка отцу родному, как шлюхой сделалась?! Во грех меня ввела!

Марта молчала. Ей захотелось спрыгнуть с седла, сбросить плащ, чтоб не мешал, и голышом бежать обратно в «Нахтигаль», в свою каморку, где все еще лежали монетки, бельишко и ворованный перстень… Там было все, к чему она привыкла: драки, пинки, безжалостные руки, ножи, бабьи когти, плевки в лицо, обидные слова, на которые она не умела уже обижаться по-настоящему. А здесь был страх, неизвестность, ночь… Были два непонятных мужика — один слуга, другой господин, отношения между которыми походили на что угодно, только не на отношения слуги и господина. Один из них ни с того ни с сего — вроде бы и не очень пьяный был! — объявил себя ее отцом да еще и дал по морде графу!.. И тот вел себя странно: вроде не трус, здоровенный детина, весь в броне и вооружен до зубов, а даже после того, как пришел в себя, почему-то не зарубил слугу на месте. Чуть ли не извиняется перед этим медведем, на «ты» ему позволяет к себе обращаться! А не сумасшедшие ли они? Или, может, разбойники? Страшно ей было! Очень страшно. Но с коня Марта почему-то не слезла и назад, в «Нахтигаль», не побежала.

— Ты прости, прости, дочка… — вновь зашмыгал носом Марко. — Не трави душу, зря я на тебя окрысился… Все твои грехи — моя вина, ничья более… За грехи мне воздастся, Господь воздаст… А все же знать-то мне надо про все. Не простого любопытства ради… Не-ет!

— А чего рассказывать-то? — Марта поглядела на отца странным, как бы испытующим взором. — Может, ты врешь, что я дочка твоя, откуда мне знать? Кто ты мне? Один раз попользовался — так у меня таких тыща была! Иной раз по двадцать за ночь промеж ног держала… Если б они все еще и в дочери меня звали, так у меня полмира отцов было бы. Почитай, все здешние графы да бароны пользовались… Маркграф тоже не обошел. Он-то меня и обрюхатил первый раз! По четырнадцатому году, только-только титьки расти начали… Тьфу!

Марта всхлипнула, утерла нос Ульриховым плащом и продолжала:

— А взял он меня, конечно, как дуру. Камин у него затапливала. Пришел он, я прямо обмерла. А он берет меня за подбородок и говорит: «Что, замарашка, попалась? Что тут делаешь?» Я точно язык от страха проглотила. А он этак запросто взялся за подол — и мне на голову. «Держи, — говорит, — так, чтоб я твоей грязной рожи не видел. Тоща, а ножки хороши!» А я стою ни жива ни мертва, снизу все голое, а подол опустить не смею. Взял он меня под задницу, да и надел с размаху, как перчатку… Больно было! А орать я не могла — ни голоса, ни духа не было. Испортил он меня, да я ему не понравилась, очень уж тоща была, это точно. Да только и одного раза хватило, понесла я… Сперва ни одна баба не верила, что я беременная. «Вон, — говорили, — толстеешь на маркграфском харче, воруешь небось!» Только уж когда живот к носу стал, поверили. Родила я в хлеву, ничего, не очень больно, мальчонка вышел. Родила, а молока мало, грудь-то еще детская совсем… Может, и помер бы он, да спасибо, добрые люди взяли, выкормили. Десять лет уж ему…

— А звать-то как? — перебил Марко, судорожно вцепившись пятерней в свою комковатую бородищу.

— Марко зовут, — ответила Марта, — говорят, в честь деда, отца моего!

— Господи! — взвыл «счастливый» дед и отец. — За что караешь?! За что?

— Не гневи Господа! — строго сказал Ульрих. — Семя твое Господь прорастил, не пресекся род твой, смири гордыню и моли Господа, чтобы простил он твой грех.

Марко забормотал молитву, Ульрих же сказал, повернувшись к Марте:

— Отец он тебе, сыну твоему дед. Марко его зовут.

Девка всхлипнула, захлюпала носом. Затем продолжила свою невеселую историю:

— Отдала я его в одну семью. У них девка родилась, девятая, а парня-то не было, отец там уж старый, мать тоже видит, что десятого ей не выдюжить. А сын-то им был нужен! Сына нет, служить некому — маркграф землю отберет. Вот они моего с маркграфом сына и взяли, так что маркграфу его собственный сын служить будет…

— Ладно, — пробухтел Марко, — давай дальше о себе.

— Дальше? Дальше все было, жила как скотина, работала в грязи, били чем попало. Розгами секли, ремнем драли, кнутом хлестали, плетками пороли, за волосья таскали, ногами пинали — и за дело, и так просто. А уж к мужикам привыкла, кто хочет — тот и берет! За сироту заступиться некому… Идет какой-нибудь мужик, пальцем поманит — иду. Потом встану, подотрусь да пойду — и стыд уж потеряла. Первое-то время плакала, топиться да давиться собиралась… Не смогла. Жить хоть и противно было, а помирать все-таки страшнее. Ну а однажды я не стерпела, огрела молотком одного барона — уж очень сильно он мне в грудь зубами впился, вот-вот — и отгрыз бы… А дело было за кузней, под телегой… Кузнец, видно, исправлял что-то да и забыл молоток. Тяжелый молоток был, у барона только куски от черепушки полетели…