Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Но Перикл толстокож и не обращает внимания на жаждущих немедленного отмщения…»

Так думал Архидам, зная, впрочем, что примерно такие же нарекания раздаются в его адрес и из уст его собственных воинов и сограждан. Те обвиняют царя в неоправданной медлительности, некоторые даже не стесняются кричать, что он тайно симпатизирует афинянам — иначе зачем столько времени топчется безрезультатно у несчастной крепостцы Энои, что на пограничье аттических земель с беотийскими. А как долго, исходили слюной злопыхатели, войско пелопоннесцев собиралось на Истме! Поневоле подумаешь, что Архидам, которому никто не откажет в храбрости, предоставлял ненавистным афинянам время, дабы те успели погрузить свое имущество, собрать все, что созрело на полях, и переправить подальше. О, глупцы! Они не видят дальше собственного носа. Да, он, Архидам, сознательно медлил. Он предоставлял афинянам шанс одуматься, понять, что в мире существует еще и такой язык, как язык уступок. Разве им застило глаза, разве они не видят, что спартанцами разорены Элевсин, Фриасийская равнина? И еще — Архидам, будучи не только спартанцем, но и эллином, не хотел, чтобы огонь братоубийственной войны испепелил всю Элладу. Жаль, что не все понимают это…

Завидев царскую палатку, конь сам перешел на шаг, а уже перед палаткой застыл как вкопанный. Архидам ласково потрепал его по холке и легко спрыгнул наземь, бросив поводья телохранителю. Чуть пройдя вперед, обернулся и приказал ближайшему из конвоя:

— Навести Энесия — я приглашаю его к себе.

Архидамова палатка мало чем отличалась от обычной солдатской палатки — минимум убранства и обстановки, состоящей из широкого, жесткого, аккуратно застланного ложа, небольшого столика со свитками и восковыми табличками для письма да двух светильников на бронзовых подставках. В углу, у изголовья личное оружие Архидама: копье, щит, искусно украшенный изображением схватки Геракла с немейским львом. Свое место рядом с ними сейчас занял и короткий меч в ножнах, который Архидам снял с бедра.

Эфор Энесий явился столь быстро, что показалось — он только и ждал, когда же объявится царь.

— Минуту назад прискакал гонец — плохие новости, царь!

— Какие же, Энесий? — в серых глазах Архидама — тяжелое спокойствие.

— Эскадра афинян отправилась в поход вдоль наших берегов.

— Перикл верен себе, — раздумчиво заметил Архидам. — И сколько же он послал кораблей?

— Сто, великий царь. Полагаю, эскадра усилится еще более — за счет керкирян и прочих островов и городов, дружественных Афинам. Наши владения подвергнутся большой опасности.

— Мы их — здесь, они нас — там… — сказал Архидам и надолго замолчал. Эфор тоже не проронил больше ни слова, пытаясь, верно, постигнуть, какие мысли одолевают сейчас царя. Наконец не выдержал, промолвил:

— Есть, правда, и хорошее известие. Наш отряд одержал верх над афинянами и фессалийцами близ Фригии.

— Что ж, беотийские всадники — удальцы! Но вряд ли они победили бы, если бы я не послал им на помощь наших гоплитов.

— Кстати, там уже воздвигли трофей. [180] Памятник, который ставили победители, используя при этом добытые вражеские доспехи.

— Это уж чересчур, — усмехнулся Архидам. — Маленькая победа не нуждается в большом трофее. Вот если бы мы до конца ощипали жирного афинского петуха — другое дело…

Архидам, конечно, ни сном ни духом не ведал, что та заурядная стычка неподалеку от Фригии произвела некий надлом в душе опять-таки некоего не известного ему афинянина по имени Сострат, который в родном городе пользовался весьма сомнительной славой матерого сикофанта. Бывалый воин был определен в летучий отряд командира Гиперида, коему сам Перикл приказал докучать врагу так, как докучает быку овод. Под началом Гиперида было четыре сотни конников, около половины из которых составляли фессалийцы — краннонии, парасии, фарсальцы, ларисейцы. Умелые рубаки, Сострат очень сдружился с высоченным, могучим, как утес, краннонием Главкиппом.

Разоренные села и еще месяц назад цветущие поместья теперь являли собой печальное зрелище: вместо домов — пепелища, колодцы и родники загажены, забросаны дохлыми собаками и кошками, иногда на дне мокнут вздутые, разлагающиеся человеческие трупы, от которых исходит нестерпимое зловоние. С провиантом — туго. Что-то увезли с собой хозяева, а тем, что не успели, поживились захватчики. Многое просто втоптано в грязь.

— Все разорили спартанские псы, — ворчал Главкипп, которого острее других донимал голод. — Зернышка не отыщешь, чтобы положить на зуб.

— Ты прав, дружище, — отвечал Сострат. — Клянусь Афиной-Палладой, эти лакедемоняне хуже, чем мидийцы. Погляди-ка, даже домашние жертвенники не погнушались осквернить. Этих разбойников даже язык не поворачивается назвать эллинами. Варвары — и те милосерднее!

Эос, богиня утренней зари, еще и не помышляла коснуться предрассветного неба розовыми своими перстами, когда отряд Гиперида, чье продвижение скрывала густая рощица, налетел на спартанский лагерь. Но враг был начеку. Почти тут же заиграли флейты. [181] Спартанцы шли в бой под звуки флейт. А еще через мгновение сшиблись кони и люди, тусклый блеск мечей, копий, звон щитов возвестил наступающему рассвету, что началась смертная круговерть. Сострат вертелся в седле, как уж, нападая сам и тут же отражая встречные удары. Рядом — темная глыба гиганта-краннония, от тяжелого меча которого опрокинулся навзничь, на круп лошади лакедемонянин. Главкипп раскроил ему голову, не защищенную шлемом — все-таки неожиданное нападение афинян кое-кого из спартанцев застало врасплох.

— Прикрой меня с тыла, — крикнул Сострату кранноний, сам пробиваясь вперед и прокладывая узенькую, как горная тропка, просеку. Так же лихо рубился атлет Гиперид, упрямо отвоевывая себе проход к желанной цели — схватиться на мечах со спартанским военачальником, чей алый султан колыхался, как цветок под сильным ветром. Сострат, памятуя наказ друга, надежно прикрывал его, ловко отбив несколько взмахов чужих мечей и спасительно отклонив молниеносный полет копья, уже готового впиться острием в правый бок краннония. Ненависть к лакедемонянам так переполнила Сострата, что на мгновение он потерял голову — и от этой ненависти, и от так знакомого по прежним битвам запаха свежей крови. В слепой ярости он поверг наземь совсем юного спартанца — синеглазого, с роскошными золотыми кудрями, выбивающимися из-под шлема. Меткий, с хорошей оттяжкой удар — и юноша с расширенными от изумления глазами проследил, как вяловато падает наземь, под копыта коня, его правая, согнутая в локте рука, из которой уже выскользнул меч.