Иван Аврамов - Ошибка Перикла

Он мог бы сказать и по-другому: «Афины — это Эллада Эллады».

Теперь оставалось совсем немного: еще раз отдать долг отважным, доблестным воинам, чьей гробницей стала «вся земля», утешить тех, кто лишился опоры и поддержки, на чьих щеках еще долго не высохнут слезы. Перикл сделал маленькую паузу и нашел единственно верные, пронзительные слова:

— Я понимаю, конечно, как трудно мне утешать вас в утрате детей, о чем вы снова и снова будете вспоминать при виде счастья других, которым и вы некогда наслаждались. Счастье неизведанное не приносит скорби, но — горе потерять счастье, к которому привыкнешь. Те из вас, кому возраст еще позволяет иметь детей, пусть утешатся этой надеждой. Новые дети станут родителям утешением, а город наш получит от этого двойную пользу: не оскудеет число граждан, и сохранится безопасность. [185] Так, как у Фукидида.

Детям погибших героев Перикл пообещал содержание за счет города — до их возмужания.

Он сказал все. Он отдал этой речи, может, лучшей из всех его речей, так много, что в душе его осталась одна печаль — печаль опустошения.

— Пока ты говорил, я плакала, — сказала Периклу Аспасия. — Мне кажется, ты сегодня выплеснул все свое красноречие — до последней капельки. Странно, но ты совсем не упомянул богов.

— Надеюсь, они на меня не в обиде, — устало ответил Перикл. — Но вели Евангелу позаботиться об ягненке: я хочу принести богам благодарственную жертву. Помнишь, Аттика в Еврипидовой «Медее» — это «нетронутая врагами земля». Увы, Архидам, мой гостеприимец, уже осквернил ее своим вторжением. Однако убравшийся восвояси — да останется там. Я попрошу Отца нашего Зевса и его ясноликую дочь, дабы даровали они моему городу и моей земле мир и покой. Боги милосердны…

Афиняне расходились по домам. Над свеженасыпанным холмом земли еще, казалось, витал в воздухе острый, горький, прощальный запах кипарисового дерева…

Голубое крепкое небесное вино над Афинами давно уже не разбавлялось тяжелой влагой кучевых облаков. Лето второго года войны со Спартой выдалось нестерпимо знойным. От страшной, изнурительной жары огромный город, битком набитый беженцами, просто-таки изнывал. А еще всех душил смрад, всегда сопутствующий массовому скоплению людей, которым некуда деться: зловоние издавали бесчисленные кучи отбросов — их не успевали вывозить за городскую черту, скверным запахом насквозь пропитались лачуги, хижины, пристанища, палатки, убогие шатры, землянки, чуть ли не норы, густо усеявшие все свободное пространство, вплоть до территорий, прилегающих к храмам и прочим святилищам. Видимо-невидимо расплодилось крыс — хвостатым тварям вольготно, как никогда ранее. Многие колодцы высохли. У тех источников, где вода еще была, выстраивались длинные, как сами стены вокруг Афин, очереди. Здесь злые, отчаявшиеся люди обменивались новостями, перемывали косточки архонтам, стратегам и, прежде всего, Луковицеголовому. Все больше и больше афинян утверждалось во мнении, что Перикл — отъявленный трус. Клеон, предводитель бедняков, громогласно клял Схинокефала на всех площадях и перекрестках. Он кричал, что Перикл не заклятый враг Спарты, а ее лучший друг — кто еще, прячась, как суслик в нору, способен предоставить лакедемонянам такую небывалую свободу действий? По Афинам вовсю гулял злой стишок Гермиппа о том, как Перикл «визжит, убоясь молненосного гнева Клеона».

И впрямь, как сестры-близняшки во всем повторяют друг друга, так и нынешняя война ничем не отличалась от прошлогодней. Опять войско Архидама беспрепятственно и легко, как нож в творог, вошло в тело Аттики. Раны земли, едва успев затянуться, закровоточили снова. Дым с равнин окутывал окрестные горы так плотно, что казалось — их и не существует. Отряды спартанцев, почти не встречая сопротивления, огнем и мечом прошлись по Паралийской области, уже предвкушая лакомую добычу — Лаврион с его серебряными рудниками.

Оставался верен себе и Перикл. Ничто: ни упреки друзей, ни козни многочисленных политических противников, ни народное возмущение, которое, закипая, уже приподнимало крышку на котле гнева, не могли заставить его вступить в решающую битву с врагом на сухопутье. Перикл не то чтобы совсем исключал риск — он всегда старался свести его к минимуму. Благоразумный, осторожный, он боялся сейчас перевеса Спарты на суше — шестьдесят тысяч великолепно обученных гоплитов, которые слово «война» впитали в себя с молоком матери! Вступить в генеральное сражение с этим чудовищем означало наверняка его проиграть. Ответ пелопоннесскому медведю прост и незатейлив: пока он опустошает аттическую пасеку, на его собственной территории всласть похозяйничает рассерженный афинский шмель. Эскадра из ста кораблей, к которой потом присоединились пятьдесят боевых суден с Хиоса и Лесбоса, опять отправилась каленым железом выжигать берега Пелопоннеса. Перикл самолично возглавил эту экспедицию. В Афинах к ней отнеслись по-разному. Наиболее суеверные считали, что само небо восстает против этой затеи. Лишь только Олимпиец взошел на палубу флагманского корабля, как белый день стал превращаться в черную ночь: на глазах у потрясенных афинян солнце исчезало. Что ни говори, а Перикл был достойным учеником Анаксагора-Разума. Он спокойно подошел к сильно испуганному кормчему Никомаху, которого знал как смелого моряка, и, улыбаясь, аккуратно снял с себя гиматий, тут же обернув им голову рулевого:

— Скажи-ка честно, Никомах, неужели боишься и теперь?

— Теперь нет. Ведь я знаю, что это ты, великий Перикл, накрыл мне голову плащом.

— Но ведь то же самое, — ах, как крепко усвоил Перикл уроки мудреца, отказавшегося когда-то давным-давно от всех своих богатств и поместий ради бесконечных раздумий об устройстве мира и Вселенной, — происходит, представь себе, с Солнцем. С той лишь разницей, что моего плаща для него явно будет маловато!

Спартанцы бесчинствовали в предгорьях Лавриона, афиняне разоряли Эпидавр, потом настал черед Трезенской области, Галиады, Гермиониды, а боги смотрели с неба на все это и молчали.

Хотя кто его знает… Уж не благодаря ли им афиняне, вернее, самые древние из них, вдруг обратились памятью к еще более древнему пророчеству оракула:

Грянет дорийская брань, и мор воспоследствует с нею.

В Афины пришла чума. Морские ворота города — Пирей, где толклось много разноплеменного народу, впустили нежданную черную гостью. В очередях у фонтанов, колодцев, источников судачили:

— Не иначе, как лакедемоняне подсыпали отраву в цистерны! — Пирей снабжался привозной водой — сладких водоносных жил там не было.

— Ха! Волка всегда обвинят: несет он добычу или не несет. Ты сам, что ли, схватил за руку подлого спартанца, когда он сыпал в воду какую-нибудь гадость? Третьего дня знакомый моряк поведал мне, что мор вспыхнул в Эфиопии, откуда перенесся в Египет и Ливию.