Олег Алифанов - Все, кого мы убили. Книга 2

– Полагаю, да, а остальное лишь завеса, но я не застал его, он умер до моего приезда. По углам шептались, что он обладал древней книгой с неким заклинанием, позволявшим продлять или укорачивать годы. Впрочем, это лишь от того, что почил он глубоким стариком, отсюда же, полагаю, и вся его сварливость.

– Почему же шептались, а не говорили вслух?

– Одни опасались его негласного наследника, другие, представьте, видели в нём едва ли не графа Сен-Жермена, который по-настоящему и не умирает, а только делает вид… ведь старец оставался деятельным до самого конца. Знаниями он владел, казалось, всеми: несметное множество языков, медицина, геология, химия… а уж история! Погребли его в Ливорно, в герцогстве Тосканском, якобы для соблюдения православных обрядов, на греческом кладбище, да только не обошлось без кривотолков, мол, поступили так, дабы путешествие тела сделало невозможным его открытые похороны, да и прибыть туда для прощания мало кто смог… К его помощи многие – русские и иностранцы – прибегали в спорах, кои невозможно доверить суду, и я не слышал, чтобы вердикт его не признавали за истину. Влияние его превосходило воображение. Рассказывают, что один монах Зурла поднёс через нашу миссию в Риме императору Александру подробную карту России на итальянском языке. Через министерство дано приказание Италийскому выхлопотать у папского правительства монаху какое-нибудь повышение. Одного его слова было довольно, чтобы простого монаха облечь в Римскую багряницу. Кардинал Зурла сделался впоследствии известен учёными своими трудами. Вдобавок, ещё штрих: обширную библиотеку свою Андрей Яковлевич завещал посольству, что породило вопрос, а принадлежала ли она ему как частному лицу, или он лишь хранитель её?

Я отпустил верёвку, теперь он мог бы, постаравшись, ухватить её в прыжке.

– Наследовавший ему в посольстве князь Гагарин, напротив, славился мягкостью и заботой о вашей гильдии, но копии вы всё же продолжали делать.

– Да, и сам я изготовил несколько, ни о чём не подозревая, – отвечал Артамонов уже охотнее. – Впрочем, к тому времени художники стали покладистее, и почитали за честь оказать услугу тому, кто не жалел для них доброго словца. Впрочем, как говорят, мягко стелет, да жёстко спать… Копировали не только манускрипты, конечно. Эпиграфы на древних храмах Европы, Азии и Египта… то, что невозможно было увезти или выломать.

– Сына его вы встречали?

– Григория Григорьевича, художника? Дважды. Он, кажется, и возглавлял мастерскую переписчиков. Служил архивариусом в Париже, потом в Риме, имел доступ к огромным старым хранилищам наших посольств, отчётам путешественников… собирался наладить такое же дело в Константинополе.

– Что чертили – вы сами? – повелительно крикнул я в жерло каменного мешка.

– Не знаю! – раздалось оттуда. – Разные документы на неведомых языках, полагаю, их подбирали вперемежку, так, чтобы даже случайно никто из художников не смог догадаться о сути. Мы и не догадывались. Про один из них я проведал ненамеренно – от одного заезжего египтолога, промышлявшего лекциями. Это заупокойный папирус некоего жреца, заклинания в котором должны помочь покойнику перейти в рай или обрести новую жизнь здесь.

– А теперь припомните хорошенько, о чём вы с Прохором болтали в Бейруте перед моим приездом?

– Припомнить легко – он только раз подловил меня и потребовал нарисовать по памяти портрет Карнаухова, объяснив это опасением за вашу жизнь. Я тут же сделал набросок – и всё.

Расспрашивать дальше я не мог – шорохи известили о вернувшемся Прохоре, который успел к тому времени добраться до выхода и обратно, знаками показал он, что всё тихо, но нам следует поспешать. Я твёрдо знал, что Артамонов не отступится от своих планов в отношении Анны и её отца, но оставлять его было немыслимо, ибо спасение Прозоровских видел я лишь через своё попечение. Артамонов же оказался потребен как важное звено в запутанном деле этом – и немедленно. Он в несколько мгновений вскарабкался – и отшатнулся в страхе, схватив меня за руку, не сразу разглядев лицо моего секретаря, но спустя четверть часа мы уже грели воду для кофе в шатре, напоминавшем лабораторию алхимика.

– У вас есть час, много – два, – поведал я. Артамонов вопросительно воззрился на Прохора, тот неопределённо кивнул и отвернулся. Едва согревшись чашкой кофе и успокоив дрожание рук, художник взялся за дело с таким изяществом, словно приготавливал краски, а не яд.

Накануне Прохор, без пользы израсходовавший до того весь запас раствора Либиха (уж приготовился усыпить часовых, да не представился верный случай) пообещал ему своё содействие, если Владимир изготовит ему новую порцию, якобы для него лично. Тот согласился без заминки, но почуял подвох, когда мой секретарь потребовал назвать ему все части и инструменты для того, чтобы подготовить их заранее, объяснив тем, что времени на работу будет мало. Сошлись на том (ибо шаги тюремщиков уже приближались), что художник сообщит помимо необходимых несколько лишних солей и минералов, так, что без его участия невозможно будет соединить верный состав. Теперь у него имелось всё необходимое, так что он мог ревниво коситься на нас поверх повязки, чтобы мы не уследили за его творчеством, и не успели мы выкурить по три трубки и выпить по шесть чашек шербета, как я учуял ненавистный дух незабываемой смеси. Сомнений в прилежном усердии художника я не имел, ибо предупредил, что раствором придётся пользоваться ему самому. Вдобавок, дабы скрыть некоторые слишком свои примечательные черты, он наложил себе грим, и стал походить на вполне безобидного египтолога весьма преклонных лет. Вскоре, дав Владимиру испить и выкурить его долю, мы словно настоящие тати пробирались к французскому консульству.

Цугом – Прохор, он и я – шли мы по узкому проулку, и на половине пути Артамонов вдруг остановился. Я не мог видеть, но почувствовал, как сотрясает его нечто вроде рыданий. Момент для сомнений был самый неподходящий, и грозил сорвать дело.

– Чего вы так испугались, Владимир? – гневно шепнул я, схватив его за руку и повернув к себе лицом, опасаясь больше, как бы слёзы не размыли белил.

– Я боюсь их, – всхлипывал он.

– Сейчас вам следует бояться меня!

– Вас тоже, но меньше, гораздо меньше.

– У нас с ними много общего. Я уже говорил вам, что у всех лишь по одной жизни.

– Не знаю, Рытин. У нас с вами – да. Но про них – я теперь в этом не уверен.

Привратник, которому лицо моё было знакомо, ничего не заподозрил, когда сказал я ему, что делегация наша следует по приглашению господина Россетти, и мы без помех проследовали через парадную аллею ко входу с колоннами. Роли мы распределили так: пока я отвлекал дежурившего при дверях молодого офицера, Артамонов, зайдя сзади, облепил его лицо тряпкой, а Прохор удерживал несчастному руки, после чего лейтенанта, находящегося в беспамятстве, спустили в подвал, где обретался ещё один часовой.