Джеймс Купер - Палач, или Аббатство виноградарей

— Я знаю, что ты всегда благодаришь Бога, — ответил барон, когда его друг закончил свою мысль. — Но мы знаем, что оказывающие нам милости люди суть Его орудие. Не следует ли нам также отблагодарить тех, кто спас нас минувшей ночью?

— Ты говоришь о моем загадочном земляке? Я, с тех пор как мы расстались, все думал о его непостижимом отказе и о возможных способах склонить его к согласию.

— Надеюсь, тебе удастся это сделать, и сам готов всячески способствовать тебе в этом деле. Но мысли мои не были заняты им постоянно; ибо есть еще некто, подвергавший свою жизнь опасности гораздо более, чем наш моряк.

— Это особый вопрос, и я уже думал о том, как отблагодарить его. Я знаю, он — наемный воин, и, если он согласится служить в Генуе, я сам позабочусь об его продвижении. Не беспокойся о юном Сигизмунде; тебе известны мои средства и твердость моих намерений.

Барон закашлялся, ибо ему втайне не хотелось открывать собственные благие замыслы в отношении молодого воина, и это было последней данью сословной гордыне и всеобщим предрассудкам, с которыми он даже теперь еще не расстался. Но живая картина ужасов минувшей ночи шевельнулась в его памяти, и добрый гений юного спасителя одержал победу.

— Этот юноша швейцарец, — сказал барон, — и, как земляк, я имею не меньшее право благодетельствовать ему. — Надеюсь, мы не рассоримся из-за этого, однако не забывай, насколько больше у меня возможностей сделать ему добро.

— Это не очевидно, — упорствовал де Вилладинг. — Конечно, я не обладаю равным с тобой общественным положением, политическим весом, да и кровь в моих жилах течет не княжеская; но у меня есть драгоценность, которая дороже всех твоих сокровищ, и мальчику она придется по душе больше, чем все твои благодеяния, если только я верно сужу о его характере.

Синьор Гримальди, который шел рядом с бароном, задумчиво опустив глаза, вдруг повернул голову и с удивлением вгляделся в лицо друга, словно стараясь найти объяснение сказанному. Барон не только подтвердил свои слова, но и с горячностью настаивал на том, что именно он должен помочь юноше, ибо даже достойнейшие люди действуют порой по маловажным мотивам.

— Насколько тебе известно, у меня есть дочь, — уверенно начал швейцарец, намереваясь сразу же и без обиняков сообщить о своем решении, которое, как он опасался, его друг может счесть за слабость.

— Да, — ответил генуэзец, — причем я не знаю более прекрасной, скромной и нежной девушки, которая умеет переносить трудности с редкой для прекрасного пола стойкостью. Но не рассматриваешь ли ты Адельгейду как вознаграждение человеку неименитому, по крайней мере не спросив на это ее согласия?

— Адельгейда, с ее происхождением и воспитанием, всегда готова поддержать родовую честь. Нас, Вилладингов, никогда не упрекали в неблагодарности.

Генуэзец слушал его с сумрачным видом; рассуждения друга ему явно не нравились.

— Мы уже почти прожили с тобой жизнь, дорогой Мельхиор, — сказал он, — и уж нам ли не знать, как много в ней испытаний и опасностей. Путь брака неимоверно труден, и только любовь и утешительное согласие сердец может принести облегчение. Мне никогда не нравилась эта жестокая манера не считаться с чувствами ради поддержания интересов рода; и уж лучше бы Адельгейде прожить век девицей в древнем замке, нежели выйти замуж, подчинившись внезапному порыву страсти или по холодному расчету. Такую девушку, друг мой, нельзя отдавать, не поразмыслив как следует предварительно.

— Клянусь мессой! — если прибегнуть к твоей излюбленной клятве; я немало удивлен твоими словами! И это говоришь ты — некогда пылкий, как и всякий итальянец, и ревнивый, будто турок! Ты, кто постоянно клялся своей рапирой, что женщины подобны стальному клинку, который ржавеет при малейшем веянии сырого воздуха, и потому ни один отец или брат не может быть спокойным за честь дома, пока все девицы не выданы замуж, да и то по доброму совету родственников! Я помню, ты сказал однажды, что не сможешь спать спокойно, пока твоя сестра не выйдет замуж или не сделается монахиней!

— Рассуждения легкомысленного юнца, которому впоследствии пришлось горько каяться. Я был женат на прекрасной и благородной девушке, де Вилладинг; но, завоевав своими доблестными поступками ее уважение, я не сумел завоевать ее любовь. Ах, как это ужасно — налагать на себя брачные узы, не разузнав предварительно, ради будущего семейного счастья, каковы взгляды, чувства, наклонности суженой и в особенности каковы ее представления о супружестве, ибо это труднее все-го угадать. Даже если заветные мечты окажутся вдруг развеяны, несчастная будет бороться за обманутые иллюзии; если же притом девица явилась жертвой холодного расчета родственников, брак этот можно прямо назвать плодом дьявольских козней.

— Наверное, ты был не слишком счастлив в браке, мой бедный Гаэтано!

— Да, то, о чем я тебе толкую, — все я пережил сам, — с тяжелым вздохом ответил генуэзец. — Мой титул, богатство и — думаю также — доброе имя побудило родственников невесты принудить ее к браку, которого она не желала. К несчастью, ее девическими мечтами овладел человек, которого впоследствии она сама признала недостойным. Я же был чем-то вроде лекарства для ее истерзанного сердца, и роль моя в браке была довольно незавидна. Несчастная Анджолина умерла, произведя на свет горемычного младенца, моего сына, о котором я уже не раз тебе говорил. Желанный покой она обрела в могиле.

— Она не успела оценить твою нежность и благородство; клянусь жизнью, не скончайся твоя жена так безвременно, она непременно полюбила бы тебя, Гаэтано, как любили тебя все, кто был с тобой знаком! — с горячностью заверил его барон.

— Спасибо, мой добрый друг! Но нельзя превращать брак в обыкновенный договор. Конечно, невозможно заранее узнать все вкусы, мысли и сердечные тайны, и обычно общая судьба заставляет людей прийти к пониманию друг друга; и однако, священный этот союз не спасает семью от раздоров и не защищает от могущего проникнуть туда разврата. Я слышал от одного человека, неплохо изучившего людские нравы, что брак по принуждению лишает женщину ее главного очарования — бескорыстия, которое ставит ее над расхожими эгоистическими чувствованиями; в противном же случае в семью проникает холод себялюбия и расчета.

— Возможно, это так; но Адельгейда любит юношу.

— Что ж! Это меняет дело. Но откуда тебе это известно?

— Из ее собственных уст. Она призналась мне, поддавшись порыву чувства, которое после недавних событий сделалось еще более теплым и искренним.

— А Сигизмунд? Что он? Впрочем, уверен, чувства такой девушки, как Адельгейда, не могут остаться без ответа.