Валерио Манфреди - Спартанец

— В день посвящения, — продолжал он, снова садясь в круг своих товарищей, — мы доказали, что мы одни из самых сильных юношей Спарты. А сейчас мы также и члены криптии, а это значит, что наши старшие верят, что мы можем использовать и наш разум, а не только кулаки. Вся эта история такова, что я сам позабочусь о ней, своим собственным способом. Разве вы можете сказать, что видели, как я дрожал или уклонился от какой-то бы ни было опасности? Во время всех наших совместных тренировок вы видели, что я способен гораздо на большее, чем просто пригвоздить к земле хромого ублюдка-илота, вооруженного только палкой.

— С другой стороны, если мы уведомим старших и сообщим им о наших намерениях устранить того пастуха, мы вынуждены будем дать какое-то объяснение, разве нет? Потому что, вполне возможно, он состоит на службе в одной из семей нашего города. Вы думаете, нам, волкам Спарты, сделает честь, что хромой илот, пользуясь всего лишь пастушьей палкой с крюком, заставил вас ткнуться носом в грязь?

Мальчики опустили глаза в землю.

— Не считая того обстоятельства, — упорно продолжал Бритос, — что если вы пойдете и убьете его, вы никогда не сможете узнать, нельзя ли было получить нечто большее от искалеченного пастуха. Я имею в виду бой на равных условиях!

— Бритос прав, — сказал один из юнцов. И затем, поворачиваясь к товарищу, добавил: — Хорошо, Бритос, но что же мы будем делать дальше?

— Вот именно, Еврит, помоги мне убедить эти ослиные головы! — Он задумался на мгновенье, затем продолжал:

— Послушайте, друзья, — сказал он, смягчая тон своего голоса, — я справлюсь со всем этим с вашей помощью, с помощью троих или двоих человек, не более. Мы заставим этого ублюдка понять, что он даже и мечтать не смеет о бунтарстве. Мы сделаем так, чтобы он даже никогда и не помышлял о том, чтобы поиграть в героя. Мы позаботимся о нем раз и навсегда. Агиас встал.

— Как хочешь, Бритос. Причины, заставляющие тебя стремиться сохранить жизнь негодяю, совершенно обоснованы и понятны. Хотя у меня и возникает ощущение, что существует и другая причина, известная только тебе одному, которую ты не раскрываешь нам.

Он накинул плащ и хлопнул дверью.

— Да, может быть, существует и другая причина, — пробормотал Бритос сам себе. — Но ты ошибаешься, Агиас, если думаешь, что я знаю, в чем она заключается.

После той ночи прошло два месяца, два ужасных месяца, в течение которых Талос оставался в подавленном состоянии из-за смерти деда, молчаливого горя матери, своих собственных мрачных раздумий о наследстве дедушки. Все дни, а иногда и ночи проходили в невеселых размышлениях. Ответственность, возложенная на него Критолаосом, была огромна; он мог судить об этом потому, как изменилось к нему отношение людей, живущих в горах.

Они приходили изо дня в день, и он чувствовал в них странную надежду, с постоянно возрастающей верой в него. Люди Тайгета теперь разговаривали с ним, как с одним из своих: они заставляли его понять их страдания, их бессильную ярость, их страхи и опасения. Но чего же они ждали от него? Насколько глубоко они понимали то, что, на самом деле Критолаос открыл ему?

В дополнение к этому, его до сих пор преследовали мысли о том, что случилось на равнине: он бросил вызов молодым спартанцам. Он не мог обманывать себя, полагая, что история на этом закончилась. Он боялся за свою мать, за Пелиаса, за Антинею; он как-то мельком видел ее однажды ночью на ферме по дороге в Амиклы.

Талос ужасно скучал по тем дням, которые прожил как простой пастух без забот или страхов, по тем длинным зимним вечерам, которые провел, слушая эти изумительные рассказы Критолаоса, по той эпохе, когда времена года, медленно и плавно переходящие одно в другое, отмечали перемены в его безмятежной жизни. Дни, которые сейчас ему казались такими далекими и утраченными безвозвратно…

Однажды в сумерках к нему в дом приехал крестьянин с равнины. Его послал Пелиас. Он прибыл, чтобы предупредить Талоса, чтобы тот был настороже: на краю леса замечены какие-то странные люди, а этой ночью луна будет закрыта облаками.

Талос поблагодарил своего осведомителя, но не придал этому должного значения; Пелиас часто беспокоился по пустякам. Обычные маневры какого-нибудь подразделения по подготовке воинов, или военные учения могли обеспокоить его.

Но Талос ошибался.

Они прибыли на поляну в полночь: четверо человек, закутанные в темные плащи, вооруженные лишь дротиками и кинжалами, лица закрыты забралами коринфских шлемов.

Талоса резко разбудил яростный лай Криоса. Он торопливо откинул на окне занавеску как раз в тот момент, когда раздалось отчаянное взвизгивание пса и затем последний судорожный вздох.

Бледный луч луны выглянул в просвет между сплошными тучами всего лишь на мгновенье, но Талос смог различить четыре тени на краю двора. Рядом с загоном для овец огромная молосская гончая рвала на части безжизненное тело малыша Криоса.

Талос вбежал во внутреннюю комнату и увидел около очага растрепанную и онемевшую от ужаса мать, которая пыталась зажечь лампу. В тот же момент дверь вышибли, срывая ее с петель страшным ударом, и четверо мужчины с закрытыми лицами ворвались в дом, и приставили дротики к его груди.

Талос понял, что пришел его час.

— Не трогайте ее! — воскликнул он, закрывая собой мать. — Я пойду с вами.

Они выволокли его наружу, оторвав от матери, которая цеплялась за сына. Двое из них держали его за руки, а третий жестоко избивал древком дротика по коленям, груди, животу.

Четвертый открыл загон, и перепуганные овцы выбежали с диким блеянием.

— Смотри! — заорал он, и голос зловеще отразился от бронзового шлема. А потом дал команду ожидающей собаке: — Давай, Мелас!

Черное чудовище кинулось в кольцо животных, как фурия. Оно кромсало перепуганных животных, пронзая зубами коленные сухожилия барана, пожирая ягнят своими ужасающими челюстями. Когда земля была покрыта трупами, мужчина отозвал зверя, пасть которого пенилась от крови.

— Ко мне, Мелас! Достаточно. Пошли!

И он жестом отозвал своего товарища, который древком дротика бил Талоса по груди с такой свирепостью, что мальчик свалился на землю без единого звука.

Крики матери поддерживали его в сознании еще несколько мгновений. Он почувствовал тяжесть сапога, давящего ему на грудь, и услышал голос:

— Будем надеяться, что ему этого вполне достаточно. Если он выживет… Давай убираться отсюда.

Талос увидел над собой молосса, почувствовал его горячее дыхание, затем его глаза заволокло кровью, и разум медленно погрузился в мертвую тишину.

Мучительная боль в животе внезапно заставила Талоса проснуться, он открыл глаза в темноте ночи и почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его и осторожно положили на подстилку. В слабом свете масляной лампы он различил широкое лицо с бородой, склонившееся над ним: это был пастух, который обращался к нему, когда он отошел от смертного одра Критолаоса двумя месяцами раньше. Талос попытался что-то сказать, но смог лишь выдавить из себя слабые стоны.