Том Шервуд - Призрак Адора

Странное дело, упал. Казалось бы – не смертельны раны, и укусы-то слабые, и силы все – в теле, а вот упал. Что-то сшибло иное, невидимое, кроме свинца.

Упал рядом Оллиройс, кто-то подхватил его мушкет, выстрел, выстрел – в две стороны, в качающиеся ветки, в убегающий звук – и вопль, и падение тела. Славно бьют мушкетные пули.

Подбежал Пантелеус, быстро меня осмотрел.

– Легко отделались, мистер Том. Но всё же картечины нужно извлечь как можно быстрее.

А в лес, как ни странно, пришла тишина. Она лишь изредка нарушалась голосами матросов.

– Похоже, что всё, – булькая розовыми пузырями, сказал я Пантелеусу. – Давайте-ка все на поляну.

Серый лекарь приник ко мне сбоку, поддел снизу плечом мою руку. Поддерживать меня, как бессильного? Я готов был уже возмутиться, но споткнулся и едва не упал. Охнул от боли – и пошёл, послушно и молча.

Понемногу все выходили из леса.

Взяли от дотлевающей хижины углей и разложили костры. Наскоро обламывали ветви с широкими листьями, сбрасывали у костров и укладывали на них раненых. Их было много. Больше сорока. В основном – с рваными ранами – следами собачьих клыков. Больше десятка убитых.

– Сколько наших осталось в лесу? – стараясь не потревожить пробитую щёку, спросил я у Бариля.

Он с недоумением пожал плечами. В самом деле, откуда можно знать?

– Всех – в строй. Всех пересчитать. Делать факелы. Идти в лес. Вынести наших. Могут быть живые.

Бариль понимающе закивал, забегал, и вот вереница огненных точек потянулась в чернеющий лес. Хорошо, что были разбиты по четвёркам – каждый знал, где остался товарищ. Вынесли всех. И своих, и солдат Джованьолли. Их было двадцать два тела. У нас – сорок шесть раненых, девятнадцать убитых. Но нас оставалось почти сто человек, и мушкетов – двенадцать, и тридцать клинков. У дона Джови – всего-то человек пятнадцать-восемнадцать, не больше. Хотя два десятка опытных, хватких бойцов как раз стоят сотни мирных людей, взявшихся за оружие лишь по воле отчаяния. Силы равны.

Натащили и набросали в уголья хижины дров, сложили мёртвые тела охранников. Снова потянуло привычным уже чадом.

Принесли умирающего безносого карлика, в страшных, глубоких ранах. Я подошёл, склонился.

– Бедный, несчастный уродец. Как же тебя искалечила жизнь…

– Это… Собаки… – прошептал он. – Меня Джови зарезал… а ведь я ему… помог… помог… собаки почуяли кровь… Вцепились… А ведь знали меня… Теперь я умру.

– Тебя не сожгут, – сжав его хилую руку, сказал я ему. – Если умрёшь – похороним вместе с нашими, как человека.

Он закрыл глаза. Наверное, не понял.

– И этого – с нашими? – нехорошим голосом сказал Бариль.

Я ничего не ответил. Говорить было больно. Только кивнул. Остановил его, пошедшего было куда-то, подозвал Стоуна, Готлиба. Приблизился Тамба.

– Здесь останутся: я, Пантелеус и раненые. Дайте немного оружия. Остальные – берите факелы, сейчас в поход. На дальний участок. Стоун командует. Джови. Добить. Иначе за ночь уйдёт.

– Факелы не брать! – начал распоряжаться назначенный мной Стоун. – Ночь лунная, света вдоволь. А с факелами мы – как мишени…

(Это так, это правильно. Здесь я не сообразил. Энди прав. Но даже если бы был не прав – моё дело – молчок: теперь он командует и он отвечает.)

– …Тамба! Если кто-то из твоих знает дорогу к дворцу дона Джови – ставь первым, пусть ведёт. Только рубаху дай ему белую. Вашу чёрную кожу в двух шагах не видно. О-о-ойс! Джентльмены! Готовы трудиться? Тогда потрудимся, братцы!

Ушли. Растворились. А позади у них – бессонная ночь, потом тяжелейший, неистовый день, в который нарубили две нормы сахарного тростника, а потом – битва в зарослях, стражники, псы и мушкеты. И ещё они держатся на ногах, и отправились в ночь на новую злую работу. А я остался. И тошно, и стыдно, и пакостно мне. Хотя все видят, что по пояс в крови, и уже не боец я, и не командир, но всё равно – они ищут смерть в чёрном поле, а я вот сижу у костра…

– Съешь вот этой вот травки, Томас!

(Я вздрогнул от неожиданности.)

– Зачем?

– Уйдёшь ненадолго в приятный и призрачный мир. Мне нужно вырезать из тебя картечины, так, чтобы ты не почувствовал боли.

– А, это когда изо рта – пена и глаза закатываются?

– Ну да. Что здесь такого? Боли не будет, и я спокойно заделаю раны. За лицо не волнуйся, сошьём так, что останется только полоска…

– Не надо травы. Так вырезай.

(Пена, глаза. Как бы не так! Вот ведь, бывшая пленница уже подошла, и приготовилась помогать, и смотрит на меня.)

– Так вырезай!

– Ну-ну, хорошо. Терпи, если хочешь. Тем более что они там не глубоко…

Он осторожно, сквозь вздувшиеся на коже бугры, нащупал картечины (я скрипнул зубами), принял из её рук и облил чем-то нож.

– Кричи! – потребовал он.

Я посмотрел с изумлением.

– Выкрикни. Воздух из лёгких сгони. И терпеть приготовься – на секунду, не больше!

Я крикнул.

– Не так! Громко и резко!

Вот вам, громко и резко…

И едва только истаял выдох – с капустным хрустом клюнул в грудь нож, я задохнулся – ещё, ещё закричать, – но нет, воздух выдохнут, я нем и убит, боль длинным когтем прошла до глазниц, в самый череп. Хлынула кровь, а Пантелеус ребром ладони надавил и повёл – и с кровью вытолкнулся чёрный свинцовый шарик. Ах, какая же лёгкость пришла после боли! Но всё это ударило в затылок, словно дубиной, и я не вскричал, а нарочито громко расхохотался.

– Вот и славно, смеёмся, смеёмся, – пыхтел Пантелеус и вдруг, взявши руку, ткнул нож и в неё!

Но здесь уж полегче, терпеть уже можно. Только слабость пришла. Обжёг раны терпкий, горячий настой, и всё онемело, и как шили раны – я уж не помнил. Зашили и щёку, и вместо бинтов налепили клейкой мази какой-то, и лекарь – злодей, напевая, подкрался к следующему, а помощница его, с тем же гордым лицом, присела в реверансе, а я, шатаясь, навёл последний штрих на ночную, написанную огнём и болью картину: протянул ей руку. Как на светском приёме, не раздумывая, она дала мне свою – движением безупречного этикета, и я поцеловал её, тронув запёкшимися, в крови, сухими губами. Она снова присела, и взгляд, и улыбка! Да, ради такого вот света, исходящего от женщины, стоит и жить и терпеть. Алле хагель!

Проснулся я поздно. Лагерь гудел, словно улей. Рядом с циновкой, на какой я лежал, сидели Стоун, Бариль и Тамба. Я приподнял чугунную, с распухшей щекою голову, посмотрел.

– Не взыщи, капитан, – устало, тоскливо выговорил Энди. – Дон Джови ушёл.

– Остальные? – спросил я, едва ворочая деревянным языком.

– Остальных положили всех. Двадцать девять. Питомник с собаками вырубили начисто, даже щенков. Ромоварню не тронули. Цел и дворец. Там сейчас Пантелеус, нашёл в кабинете у дона бумаги, читает.