Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш

Конанчет устремил взгляд глубокого и прочувственного интереса на дикое и прелестное лицо существа, стоявшего перед ним. Она говорила с тем серьезным и естественным красноречием, с которым не может сравниться никакое искусство. И когда она замолчала, он ответил, с ласковой, но печальной нежностью положив руку на ее склоненную голову:

— Это ночная птица поет своему птенцу! Великий Дух твоих отцов гневается, что ты живешь в вигваме наррагансета. Его взгляд слишком проницателен, чтобы его можно было обмануть. Он знает, что мокасины, вампум и одежда из меха лгут: он видит цвет кожи под ними.

— Нет, Конанчет, — возразила женщина поспешно и с решительностью, которой ее робость не позволяла ожидать. — Он видит глубже, чем кожа, и знает, какого цвета душа. Он забыл, что одна из его дочерей потерялась.

— Это не так. Орел моего народа был взят в вигвамы бледнолицых. Он был юн, и они научили его петь на другом языке. Его оперение изменило свой цвет, и они думали обмануть Маниту. Но когда дверь оказалась распахнута, он расправил крылья и улетел обратно к своему гнезду. Это не так. Что было сделано, то было хорошо, а то, что будет сделано, — лучше. Подойди! Перед нами прямая тропа.

Сказав это, Конанчет сделал жене знак направиться к группе пленников. Предыдущий диалог происходил в месте, где развалины частично скрывали обе стороны друг от друга. Но так как расстояние было незначительное, сахем и его спутница вскоре оказались лицом к лицу с теми, кого он искал. Оставив свою жену немного в стороне от группы, Конанчет подошел и, взяв не сопротивляющуюся и находящуюся в полубессознательном состоянии Руфь за руку, вывел ее вперед. Он поставил обеих женщин так, что каждая могла вплотную видеть лицо другой. Сильное чувство отражалось на его лице, которое, вопреки хищной маске с боевой раскраской, не могло полностью скрыть его переживаний.

— Вот! — произнес он по-английски, серьезно глядя то на одну, то на другую. — Добрый Дух не стыдится своей работы. То, что он сделал, он сделал. Ни наррагансет, ни йенгизы не могут этого изменить. Вот белокожая птица, прилетевшая со стороны океана, — добавил он, слегка касаясь пальцем плеча Руфи, — а вот птенец, гревшийся под ее крылом.

Затем, сложив руки на обнаженной груди, он, казалось, собрал всю свою энергию, чтобы в сцене, которая, как он знал, должна последовать, мужество не могло изменить ему каким-нибудь поступком, недостойным его имени.

Пленники поневоле не поняли смысла сцены, только что развернувшейся у них на глазах. Так много странных и по-дикарски выглядевших фигур постоянно сновало перед их глазами, что появление еще одной почти не замечалось. Пока она не услышала, как Конанчет говорит на ее родном языке, Руфь не уделяла внимания разговору между ним и его женой. Но образный язык и не менее примечательный поступок наррагансета внезапно самым волнующим образом вывели ее из состояния меланхолии.

Ни одно дитя нежного возраста не представало когда-либо пред очами Руфи Хиткоут, не вызвав в ее памяти мучительного воспоминания об образе потерянного ею ангельского дитяти. Жизнерадостный детский голос, достигавший ее слуха, отдавался острой болью в ее сердце. Как и намек, пусть самый отдаленный, на людей или случай, сходный с печальными событиями ее собственной жизни, не мог не усиливать никогда не умиравшего биения материнского сердца. Ничего удивительного поэтому, что, когда она очутилась в ситуации и обстоятельствах, описанных выше, природа заговорила в ней со всей силой и ее душа ухватила проблески, какими бы туманными и неясными они ни были, правды, уже предугаданной читателем. Все же верного ключа к разгадке недоставало. Воображение постоянно рисовало ей дитя в образе невинного ребенка, каким оно было вырвано из ее объятий. А сейчас, хотя столь многое совпало с разумными ожиданиями, мало что отвечало давно и любовно лелеемой картине. Заблуждение, если можно так назвать столь святое и естественное чувство, укоренилось слишком глубоко, чтобы освободиться от него в один миг. Вглядываясь пристально, долго, серьезно и с выражением, изменявшимся с каждой сменой чувств, она держала незнакомку на расстоянии вытянутой руки, то ли желая удержать ее, то ли не допустить близко к сердцу, которое по праву могло принадлежать другой.

— Кто ты? — спросила мать голосом, дрожавшим от чувств, по природе столь священных. — Скажи, таинственное и прелестное существо, кто ты?

Нарра-матта обратила испуганный и умоляющий взгляд на застывшую и невозмутимую фигуру вождя, как бы ища защиты у того, у кого привыкла находить ее. Но иное чувство овладело ее душой, когда она услышала звуки, слишком часто ласкавшие ее слух в детстве, чтобы их можно было забыть. Смятение исчезло, и ее гибкое тело приняло позу напряженного и завороженного внимания. Голова склонилась набок, словно слух старался впивать повторяющиеся звуки, хотя ее озадаченный и восторженный взгляд все еще искал лицо мужа.

— Лесное видение! Ты не хочешь отвечать? — продолжала Руфь. — Если в твоем сердце есть почитание Бога Израиля, ответь, чтобы я признала тебя!

— Тсс! Конанчет! — пробормотала жена, на чьем лице румянец радостного и дикого удивления выступил еще отчетливей. — Подойди ближе, сахем, ибо дух, который говорит с Нарра-матта в ее снах, рядом.

— Женщина йенгизов! — сказал муж, с достоинством подходя к этому месту. — Сдунь завесу облаков с твоих глаз… Жена наррагансета! Взгляни как следует. Маниту твоего племени говорит громко. Он велит матери признать свое дитя!

Руфь не могла больше медлить. Из ее уст не вырвалось ни звука, ни восклицания, но, когда она прижала к сердцу податливое тело вновь обретенной дочери, казалось, будто она силилась слить оба тела в одно.

Крик радости и изумления всколыхнул всех вокруг нее. Затем явилось доказательство могущества природы, когда оно пробуждается во всей силе. Возраст и молодость одинаково признали эту силу, и недавние тревоги были забыты в чистой радости такой минуты. Даже душа высокомерного Конанчета была потрясена. Воздев руку, с запястья которой все еще свисал окровавленный томагавк, он закрыл лицо и, отвернувшись, чтобы никто не увидел слабость столь великого воина, заплакал.

Покинув холм, Филип созвал своих вампаноа и с помощью послушного и жестокого Аннавона, дикаря, который в более возвышенных обстоятельствах мог бы показать себя способным соратником Цезаря 114, покинул поля Виш-Тон-Виша. Привыкшие к этим внезапным вспышкам нрава своих вождей, приверженцы Конанчета, не терявшие сдержанности и в более сложных обстоятельствах, без удивления и тревоги наблюдали, как тот уходит. Но когда их собственный сахем появился на земле, еще красной от крови сражавшихся, и объявил о своем намерении бросить добычу, представлявшуюся более чем наполовину завоеванной, его выслушали не без ропота. Власть индейского вождя далека от деспотической, и, хотя есть основание думать, что ее часто подкрепляют, если не порождают, случайные причины вроде рождения и происхождения, она находит главную опору в личных качествах правителя. К счастью для вождя наррагансетов, даже его прославленный отец, несчастный Миантонимо, не добился такого высокого авторитета за мудрость или отвагу, как тот, что был честно завоеван его молодым сыном.