Джеймс Купер - Долина Виш-Тон-Виш

Грозные взгляды, редко не доводившие угрозу до исполнения, заставили утихомириться дикарский нрав и жгучее желание мести даже самого смелого из подчиненных ему; не было среди них и такого, кто при вызове смело встретит гнев или противостоит красноречию своего вождя и не уклонится от соперничества, в котором, как научило их думать привычное уважение, шансы на успех были далеко не равными. Меньше чем через час после того, как Руфь прижала к груди свое дитя, захватчиков уже не было. Мертвых из их отряда унесли и погребли со всей обычной заботливостью, чтобы ни один скальп воина не остался в руках его врагов.

Для индейцев не было необычным уходить, удовлетворившись результатами своего первого удара. Их военный успех так сильно зависел от внезапности нападения, что чаще им случалось отступать из-за его неудачи, чем одерживать победу благодаря упорству.

Пока бушевала битва, их храбрость равнялась всем ее опасностям. Но для людей, ставивших себе в заслугу умение воевать, вовсе не удивительно идти на риск не более, чем это оправдывалось самым трезвым благоразумием. Поэтому, когда стало известно, что враг исчез в лесу, жители деревни были скорее готовы поверить, что это явилось результатом их собственного мужественного сопротивления, чем искать мотивы, которые могли показаться не столь лестными для их самоуважения. Отступление посчитали вполне естественным, и, хотя осмотрительность предостерегала от преследования, ловкие и крепкие на ноги разведчики были посланы по следам врагов как для того, чтобы предупредить новые неожиданности, так и для того, чтобы позволить силам Колонии узнать, из какого те племени и какое направление избрали.

Затем наступила пора торжественных ритуалов и глубокой печали. Хотя отрядам под командой Дадли и лейтенанта посчастливилось выйти из боя с немногими несущественными ранами, солдаты, возглавляемые Контентом, за исключением уже поименованных, пали до единого человека. Смерть поразила разом двадцать самых способных мужчин этой изолированной и простой общины. В обстоятельствах, когда победа оказалась такой бесплодной и так дорого купленной, чувство скорби было гораздо более сильным, чем радости. Воодушевление приняло обличье смирения, и хотя эти люди сознавали свою заслугу, они тем более ощущали свою зависимость от силы, на которую не могли повлиять и которой не могли понять. Суждения фанатичных приверженцев религии приняли еще более экзальтированный характер, и конец дня ознаменовался проявлением особенно преувеличенных впечатлений колонистов в такой же мере, в какой его начало — ужасами насилия и крови.

Когда один из наиболее энергичных разведчиков вернулся с известием, что индейцы ушли через лес, оставив множество следов, — верный признак, что они не замышляли новой засады вблизи долины и что их выследили на много миль обратного пути, обитатели деревни вернулись в свои привычные жилища. Мертвых затем разобрали те, кто предъявил наибольшее право на то, чтобы выполнить последний долг любви; и было бы справедливо сказать, что скорбь поселилась почти в каждом доме. В такой ограниченной общине все были связаны узами крови, а где их не было, жизненные привязанности были такими тесными и естественными, что никто не вышел из боя без ощущения, что события дня навеки лишили его того, от кого частично зависело его благополучие или счастье.

На исходе дня маленький колокол вновь призвал общину в церковь. По этому торжественному случаю отсутствовали лишь немногие из тех, кто еще был жив, чтобы услышать его звуки. Минута, когда Мик поднялся для молитвы, была минутой общего и сильного чувства. Места, которые так недавно занимали те, кто пал, теперь пустовали и походили на многочисленные красноречивые пропуски в описании того, что произошло, выражая гораздо больше, чем любой язык может передать. Обращение Мика к Богу было в его обычном духе высокопарного благочестия, где загадочное проникновение в скрытые цели Провидения странным образом смешивалось с более понятными нуждами и страстями человека. Приписывая небесам славу победы, он в то же время говорил с высокомерным и претенциозным смирением, присущим орудию их могущества. И хотя он как будто признавал, что его прихожане с избытком заслужили тяжкий удар, обрушившийся на них, было здесь и очевидное неприятие сил, посредством коих он был нанесен. Принципы сектанта так своеобразно смягчались чувствами жителя пограничья, что человеку, искушенному в аргументировании, не составило бы труда обнаружить изъяны в рассуждениях этого ревнителя веры. Но поскольку столь многое было окутано метафизическим туманом и столь много было общих мест вероучения, то все слушатели без исключения так примеряли на себя то, что он проповедовал, что это явно приходилось каждому по душе.

Проповедь была такой же импровизацией, как и молитва, если столь натасканный и закосневший в своем мнении ум способен на какую-то импровизацию. Она заключала во многом одно и то же и лишь немного меньше риторики. Потерпевшим членам общины хотя и внушалось, что они явились сосудами, особо отмеченными ради некой великой и славной цели Провидения, было ясно сказано, что они заслуживают гораздо более тяжких напастей, чем та, что обрушилась на них сейчас. Им напомнили, что их долг даже желать осуждения, дабы прославить Того, кто сотворил небо и землю! Затем они услыхали утешительный вывод, который благоразумно наставлял их ожидать, что, хотя, рассуждая отвлеченно, в этом и состоят обязанности настоящего христианина, но имеются веские основания считать, что все, кто прислушивается к столь чистым учениям, будут помянуты с особым благорасположением.

Такой полезный служитель храма, как Мик Вулф, не забывал и о практическом приложении своего учения. Правда, он не показывал никакой зримой эмблемы креста, дабы возбудить своих слушателей, и не поощрял их пускать охотничьих собак по следу врагов. Но крест достаточно часто присутствовал перед их духовным взором благодаря постоянным намекам на его заслуги, а на индейцев указывалось как на орудия, посредством коих великий отец зла надеется добиться, чтобы «плевелы не расцвели подобно розам, издавая божественное благоухание». Открыто назывались имена Филипа и Конанчета и делались некоторые темные намеки на то, что личность первого не более чем обитель Молоха, в то время как подходящего духа, управляющего физическими силами второго, слушателю предоставлялось вообразить среди любой из еще более злых сил, упоминаемых в Библии. Любые сомнения насчет правомочности противоборства, которые могли бы овладеть чувствительной совестью, отметались смелой и решительной рукой. Однако не было и попытки оправдать его, ибо все затруднения этого рода разрешались посредством следования безоговорочным обязанностям долга.