Свирид Литвин - Необыкновенный рейс «Юга»

Утром, когда встречался на палубе кочегар с матросом или машинист с лакеем, непременно кто-нибудь из них совершенно серьезно вместо «Доброе утро» говорил: «Я выпил, а ты понюхай».

Встреченный товарищ, не оставаясь в долгу, не менее серьезно отвечал ему: «Я понюхал, а ты закуси».

За то, что Квебб выкинул такую шутку, а отчасти и за то, вероятно, что по профессии он был как бы сродни нам, команда, кочегары и матросы одинаково полюбили Квебба как очень веселого, но отсутствующего товарища.

Лежа днем или ночью на койках или на люках трюмов, команда очень часто и охотно заводила разговоры о Квеббе, о том, в каком городе Англии родился он и вырос и как он поживает, если жив еще, сейчас. На записке, опущенной в бутылку, значился 1900 год. Если кочегару Квеббу было в то время лет двадцать пять, то теперь ему должно было быть около сорока. Команда интересовалась, жив ли он, и если жив, то где и какие моря бороздит он сейчас на «Канаде», или каком-нибудь, уже десятом после «Канады», судне.

Есть ли у него жена, дети, была ли когда-нибудь любимая девушка, дом…

А может быть, Квебб был даже не англичанином, а негром? Если он был негром, то где он родился — в лесах на побережье Африки или в дремучих кварталах неизвестного города Америки от неизвестного отца?

Не смотрел ли он когда-нибудь на нас из встречного английского или американского парохода?

А не было ли, например, так, что выпивая в кабачках Гонконга, Сингапура или Марселя, мы сидели с ним бок о бок? Никогда ни один человек иной нации, иного языка и иной, быть может, расы не интересовал так команду, как этот неожиданно вынырнувший вдруг «из бутылки» кочегар Квебб. Никому не известный, он стал вдруг на несколько дней частью жизни многих людей на судне.

Только потому, вероятно, что команда ко всему постепенно была подготовлена ходом предыдущих событий, то все, что дыханием смерти повеяло, наконец, в лицо команде, было принято ею без страха и без ропота. Утро сорок первого дня скитаний «Юга» без винта застало «Юг» в восьмидесяти километрах от линии Суэц — Коломбо и около ста пятидесяти от мыса Гвардафуй.

День этот начался при полном штиле, без солнца, с низко нависшими над океаном сеющими мелкий дождь облаками, а главное, без грамма какой бы то ни было провизии.

Меньше чем пять часов нормального хода машины отделяло «Юг» от спасительной линии Суэц-Коломбо. Слабо дувший в последние дни ветер совершенно затих еще накануне и сиротливо обвисший, как крыло огромной раненой птицы, парус был убран.

Кое-как шелестевшие в ходу о борта судна небольшие волны дремотно улеглись в это утро под мелким дождем, и вокруг судна воцарилась та тишина, которая присуща разве безмолвию космических просторов.

Благодаря сеющемуся время от времени мелкому дождю на палубе, кроме неподвижно застывших на своих местах вахтенных, не было ни души.

Туго стянув на животах кушаки, команда угрюмо и расслабленно лежала в кубриках на койках и не проявляла уже больше внимания ни к горизонтам, ни к философии.

Быть может, впервые за всю жизнь судна, со дня его эксплуатации в это утро ни на одной кухне не зажгли огня. И кухонная прислуга, и лакеи, и вся администрация судна молча и как бы по уговору вповалку лежали в своих помещениях на койках и были безразличны, казалось, не только к дальнейшей судьбе судна, а даже к своей собственной. Люди молча лежали в койках, не изъявляя желания не только говорить о чем-либо, а даже логично о чем-либо мыслить.

О чем было говорить, о чем мыслить! Самое главное, о чем интересно было бы говорить и о чем неотступно каждому думалось, была, конечно, всякого рода еда, но о ней сотни раз было уже и думано, и говорено, но разговоры эти не только не улучшали положения и настроения людей, а, казалось, еще более кое-кого только расстраивали.

Ни за макаками, ни за птицами ухаживать больше не нужно было. И не успевшие подохнуть макаки, и мангуст, и две судовые кошки были съедены накануне с потрохами, а попугаи и канарейки — даже с костями.

То, что совершенно и окончательно иссякли не столько удовлетворяющие, сколько раздражающие голод микроскопические порции пищи, не только не ухудшило состояния духа команды, а даже как будто улучшило. По крайней мере, люди стали заметно спокойнее и никто не ждал уже с нетерпением тех восьми или двенадцати часов, в которые выдавались в последние дни все более и более уменьшающиеся порции пищи.

Только часам к одиннадцати, когда совершенно прекратился дождь, люди по одному, как больные, стали не выходить, а как будто выползать на палубу. Рассевшись на трюмах или прислонясь где-нибудь к фальшборту, все безразлично смотрели на унылый с осенним мутным оттенком горизонт, но глаза их не искали уже на грани горизонта мачт, трубы или дымка какого-нибудь парохода. Уж сколько раз сотни глаз и днем и ночью искали или спасительных огней, или очертаний какого-нибудь судна, и все напрасно.

Спокойно, математически уверенно и неотвратимо, как день за днем нарастающее полнолуние, к людям вплотную подошел наконец голод, а с ним, возможно, и сама, никем пока ясно не представляемая еще, голодная смерть.

Как в начале остановки «Юга» люди не думали о том, что им придется все-таки голодать, так и теперь, в начале буквально начавшегося уже голода, они никак не давали в своем сознании места мысли о том, что, быть может, если не всем, то кому-нибудь из них придется все же преждевременно умереть на судне от голода.

Люди были мрачны, вид у них усталый и унылый, но мрачный и унылый вид этот был не от мрачных мыслей о предстоящей, может быть, и в самом деле голодной смерти, а просто от истощения, физической слабости и неотступного желания есть.

Воля к жизни и не окончательно еще истощенный запас сил вселяли в сознание людей убеждение, что рано или поздно они будут-таки как-нибудь спасены, и что делать предположения о голодной смерти на судне не только преждевременно, а даже нелепо.

Первый день буквального голода прошел тягуче медленно, уныло и показался очень длинным. Люди с нетерпением ждали вечера, ждали ночи, чтобы хоть ночью, забывшись во сне, не осознавать себя и не чувствовать неотступной потребности в пище. В этот день ни одна душа с утра не пошла уже на вахту в кочегарку. Котел по распоряжению администрации был потушен, и на ночь вместо электрического света зажгли в помещениях керосиновые лампы. Впервые за все долгие дни скитаний в море судно погрузилось ночью в непривычный мрак и показалось пугливо чужим и незнакомым. Вместо ярких электрических сигнальных огней над темной палубой повисли два слабо мерцающих керосиновых фонаря, и от света их веяло унынием и сиротливой беспомощностью.