Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том шестой. Форт Росс

«И отчего такой Рок? – кручинясь душой, давил себя вопросами Иван Александрович.– По живому рубим, по живому ходим, живым живем… А вот постучалась в ворота беда – един ответ: имеешь свои две ноздри – вот и сопи в рукав. Всё верно, Катенька, всё верно, картина моя… Нужны мы столице, как собаке пятая нога.

Вот и Дьякова в Монтерей провожали, как хоронили. Последняя надежда была, и та сгорела. Испанцы опасны, потому как опалены страхом и отчаяньем. Своей смуты в стране хватает, но как развеять, как снять их опасенья, что не враги мы их, а друзья и союзники? Тьма времен и столетий лежит в недоверии народов друг к другу… Пойди, разберись. Ведь какое баловство, незадача случись – сразу виним друг друга, глаза кровью наливаются, а ведь в одного Христа веруем, одни заповеди чтим. Что ж получается? Всё ложь и кривда? Тогда кто правит нами, Сатана? Ладно, хоть обошлось с нашим южным соседом без пылких признаний в любви и клятв. Видно, не случайно слова «ложь» и «любовь» начинаются с одной буквы. Однако странно и жутко, какие рожи жизнь корчит. Ужли это судьба? Но судьба – это скучно. С ней ничего не сделаешь, не сладишь…»

«Порой правда меняется от коллизий и ситуаций, голубчик. Закон, правила,– всё сие хорошо и благо, но, право, стоит временами прислушаться и к голосу своего сердца»,– вспомнились слова правителя Аляски.– Оно у вас есть, голубчик? Тех, кого убили во втором году в Ситке 66, вырезали на редуте Святого Михаила… 67– все были нашими товарищами. Вас не было, друг мой, на их похоронах, а я был. Вы не видели, а я видел глаза их вдов и детей… Вы не рыли ямы и не забрасывали их землей, а я да… Это ужасно, ужасно, Иван Александрович. Да, они пошли под град пуль и огонь славы, но какой ценой? Это был ад! Ад, который мы допустили сами, который, увы, не смогли отвести… Беда России, что за своим величием она не зрит боли и страданий своих границ. А ведь так просто, решительно просто собраться в единый кулак и действовать. Нашим владыкам стоит научиться уважать и любить своих подданных, видеть в них людей, чувствовать и разделять их чаянья, боль. К этому должно привыкнуть, ежели мы не хотим потерять то, что кровью и костьми сделали наши предки. Это так просто, Иван Александрович, надо только возжелать сердцем и засучить рукава».

Кусков наморщил высокий лоб: «это так просто…» —всю свою жизнь он пытался постичь эту истину, следовал ей, равняясь на своего кумира, истово радел за Отечество, но вот оно отчего-то оставалось глухо… «Мы ли ежедневно не молились о здравии Государя, семейства его, членов правительства и воинства православного, следуя призыву Павла: “Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога…” Но, видно, не вдруг и не легко сложить гармонию – духа, власти и разума…»

– Может, мы только в смерти найдем покой и правду, какую не сыскали в жизни? – раздумчиво слетело с губ.—Но что об этом, до смерти еще дожить надо… Всё это пустое гадание на бобах и картах. Думать нынче надо, нельзя допустить повторенья второго года. Уступки испанской короне могут иметь для наших колоний фатальный исход. Еще и англичане… С ними Россия вечно живет как мозоль с сапогом. И сапогом себя, конечно, мнят и считают они… Да что там, и без того было ясно, как белый день: гадили англичане мелко и крупно на новорусской земле, как уж сподручней было, издревле так велось. От Баранова и графа Резанова Иван Александрович слышал, что лорд Катхарт – экс-посол Англии в России – был ловкач еще тот. Ну, а уж ныне здравствующий лорд Уолпол и того хлеще… От знания всех этих низостей портилась кровь, опускались руки.

Светлорусые брови Ивана Александровича соединились на переносье: «Господи, как мне хочется броситься, побежать от всего туда, где за лесом и камнем, водой и солью наши селения, русские лица, родная речь! И долгожданные книги, беседы, газеты! Сколько уж я лишен всего этого, господи! Как там Александр Андреевич? Есть ли, наконец, указания от графа Румянцева? Ждать ли помощь, силу русскую? Как там Россия? Есть ли весточки из род-ной Тутьмы?»

От мыслей таких рука коменданта, заложенная за борт зеленого кафтана, задрожала. Командир сурово задвигал бровями, сжал губы и сковырнул набежавшую слезу.

Вдали за спящей крепостной стеной мерно и мощно дышала черно-зеленая, с лунной прожилью грудь океана. Оттуда всё крепче тянул сырью густой ветер, сизая жирная туча закрывала щербатый месяц. Было пусто, мокро, неуютно.

Кусков поёжился, прислушиваясь к голосу ветряка, который, казалось, приносил стоны погибших моряков и промышленников. «Однако пройдусь трошки, один черт, не уснуть… Не годится тебе, Иван Александрович, голову такими бабьими мыслями забивать… Крепись, брат, теперь на тебя вся надёжа. Никуда ты отсель не тронешься. Это помни и крест свой неси достойно».

Обойдя стороной дом, комендант приметил, что в некоторых избах радивые хозяйки уже запалили лучины, где-то за приземистой казармой мирно брякнули дужкой ведрб и хлопнули дверью. Из печных труб потянуло сладким дымком жилья, но не тем опасливым, бледным дымом кост-ров зверовщиков, что стерегутся налёту диких, а густым и важным, который манит путника заглянуть на огонек и неторопливо испить душистого чайку.

Иван Александрович невольно сглотнул слюну, когда за дровяным складом неуловимо пахнуло ароматом подового хлеба. Пахло скорее морским ветром, йодом и рыбой, а он ясно ловил запах теплого хлеба, только что испеченного на поду 68русской печи.

«Вот он, рай на земле! Вот она, благодать Божья!..» Уж кто другой, а Кусков знал цену запахам обустроенного жилья. Знал цену и слезам зверобоев, когда они, по году и более не видевшие бани и горячей лепешки, возвращались в родные места. Как радовались они любому знаку: брошенному ли за ненадобностью куску парусины или скомканному листу порыжевшей бумаги, как прижимали его к груди, рассматривали и хохотали от счастья, что сумели дойти, выжить в диких пустынях, не умерев от голода или стрел свирепых дикарей; как они по-детски радовались горячей воде и мылу, брили ножами бороды и смеялись: «лица босые ешо Петр Ляксеич в моду ввел. Бройся, мужики, не жалей мох под носом, новый взойдет!»

У южной сторожевой башни Кусков придержал шаг, кивнув часовому, и потрепал по густому загривку подбежавшего своего кобеля.

– Ну что, Кучумушка, и ты тут? Тоже не спится, сторож? Вижу, вижу, родной. Хозяйка-то спит, не чета нам. Ну-с, что же, пойдем, потолкуем, подумаем вместе.

Кучум, уткнув в колени хозяина крупную, схожую с волчьей морду, чутко вострил нервными ушами, жмуря в сладкой неге глаза. Это был пес крепких сибирских и аляскинских кровей с острой, вечно улыбающейся мордой, мощной широкой грудью и сильными лапами.