Андрей Воронов-Оренбургский - Фатум. Том шестой. Форт Росс

Корма, на которой ютилась англичанка, от мужчин была отделена неровным отрезом парусины… Сидеть там или лежать приходилось в ужасной тесноте, среди захваченных на борт вещей, прижатых друг к другу, словно сардины в бочке. Однако ужаснее всего было справлять есте-ственные надобности, душившие своей природой, с которой хочешь не хочешь приходилось считаться, уповая на саван ночи, когда краска стыда на щеках Аманды была видна разве равнодушной луне и звездам.

Зной, соленая вода, дикая зелень берегов, зловоние протухшей воды, кою невозможно было вычерпать, лишали мисс Стоун всякого самообладания, и она порою ловила себя на том, что считала немые крики своей души, замурованной в склепе отчаянья.

Приказчик, медный от солнца, как давно не чищенная пряжка – ногти и глаза темные, цвета сырой глины,– попеременно с капитаном сидел на веслах. В беде его поддерживала мысль, что он назло превратностям судьбы жив, и второе – черт на ладан – он когда-нибудь да вернется к месту, где ими был высажен Гелль. «Сундук слишком тяжел… слишком для старика,– злорадно итожил Тимофей.– Один бес, он его там закопает… А уж я-то всё саблей протыкаю… сие не в зазор – озолочусь».

Тараканов жил этой смутной надеждой, черной и сладкой, как патока. Казалось, целую вечность он ожидал такого случая, и вот он – на тебе в руки, ан нет! Глухая и глубокая, что омут, злость на капитана, на его категоричное «нет» жалила и кромсала душу… Этого решения он ему простить не мог, однако без лодки и помощи напарника бедовать на берегу, среди диких было глупо. «Ладно, пущай,– тешил он себя.– Выше ветру головы не носи. Тихий воз на горе скорее будет. Тятька сызмальства учил тебя плетью: “Думай думу без шуму. Что хорошо, то с поотдышкой”». Стиснув ороговевшие от мозолей ладони, он давил массой на весла и час за часом, день за днем смаковал свою затею: «Золото не в золото, не побыв под молотом. Еще возьмем свое, погуляем!»

Сам капитан тоже заметно сдал. Обычно спорый на дело и слово, он нынче молчал. Жажда и зной убивали последние слова и чувства. Виски стягивал высыхающий пот, плечи ломило от весел, ровно их били палкой. Не то на пятый, не то на шестой день пути за борт была брошена большая часть клади, прежде почитавшаяся неприкосновенной. Шлюпка теперь шла налегке, так как с каждым днем легче становились и их дорожные мешки. Кончалось продовольствие, взятое с пиратского брига. И это тоже заставляло беглецов ускорять свой «шаг».

– Уж нашто земля русская велика, а всё нам ее мало, что татарину кумыса. Уж куды залетели, ваше благородие… – цыкал, скрипя зубами, приказчик.– Всё за иноземцем равнямся: он кусок рвет – и мы следом, он в по-лымя за капитаном – и мы туда же. Эх, мать нашу… Вечно на Россию владыки с гербами пытаются воздеть портки с чужого плеча. А я такие соображенья имею: чужое взять —свое потерять. Шире себя жить – добра не наживешь.

Преображенский, изучая карту, разложенную на свободной банке 127, не ответил на «пулю» приказчика, но для себя припомнил переписку с Осоргиным.

Алешка прежде писал: «…Ныне многие мздоимцы лезут в политику, брат, оттого как сие более доходное поприще, чем вооруженный грабеж… Сей “край” для них целина, поле непаханное, золотое дно… А, вообще, замечу тебе, Андрюша, трудно у нас сказать что-то настолько глупое, чтобы удивить Отечество. Особенно сие заметно стало по-сле двенадцатого года… Часто случается быть званым на высокие собрания, а там – bellum omnium contra omnes… 128, baise-main 129, bal masquй, bel ami 130, и беседы, поверь,– слушать грустно. “Порядочным” у нас почитается тот “деятель”, что не врет без необходимости и не ломает спину зазря… На Москве и в Петербурге, говорят, можно месяц прожить без еды, но ни дня без иллюзий… Что-то в сем есть, mon cher, увы, слишком много правды… А у Строгановых новая шутка на устах: дескать, все люди – евреи, только не все об этом знают. Как тебе? А по мне, сей ход сами жиды и придумали. Обрезанного не пришьешь… вот и плетут сети тихой сапой. Много у нас и других героев никчемных горизонтов: “Смирно! Вольно! Свистать всех наверх! Для встречи его СВИСТейшества по правому борту построить команду!” И строимся, и встречаем очередного колосса с глиняной головой. А он туда же: “Здравствуйте, молодцы-герои! Вижу Державу нашу в блестящем будущем… Силу ее великую зрю! Русское Черное море, Северное, Тихий Океан, Америка… Воля России! Я восхищен вашим чистым помыслом и, так сказать, благород-ством души! Не посрамим и преумножим…” – а позже, за коньяком и портьерой: “Сколько изволите отстегнуть, любезный, за красный глагол при честном народе? Не забыли? Не слышу, милейший? Ах, никак нет! Полноте врать, не слышу согревающего жизнь хруста купюр у себя в руке…”

Так-то, брат Андрюша, весело живем, хоть плачь… Одно радует: память людская… Боюсь, отстранят скоро нашего покровителя и заступника графа Румянцева… Не по душе он пришелся сам знаешь кому… Не дай Бог, Andre, не дай Бог! Но я так полагаю: Ушакова 131тоже прежде отстраняли от моря, а море-то его нет, не забывает, равно как и народ русский… Да мало ли у нас таких имен, кто высочайшим указом обижен и оскорблен? “Были ли победы, друг мой, у вас? Где? Когда? Прошу вас громче, не слышу… Ах, да, да, да… Благодарю за службу… Вот вам Владимира крест, думаю, грудь не прожжет, благодарю, голубчик, от всей души…” А позже приказ: “Пусть-де в деревне своей баталии вспоминает…” Вот и весь сказ. До слез обидно, когда такая горькая правда в Отечестве твоем есть… Как хочется порой сказать всем этим краснорожим степенствам: “Позвольте вам выйти вон!” Увы, увы… справедливость в России всегда торжествует посмертно. Полянский – помнишь его, ротмистр из Смоленска,– шутит: “Истина всегда секретна. У нас чаще бывает время, когда труднее выжить, чем умереть. Ежели и дале так пойдет – фамилий останется много, а имен, простите, не будет”. Веришь, Andre, случается: наглядишься на всё это, и слышишь, как совесть ночью шепчет тебе: “Брось ты меня, дурак. Живи, как все”. Да, брат, немногие, видно, были вскормлены у нас росой побед и молоком славы. Чести в иных искать —напрасный труд… Ну-с, да что там… покуда в наших жилах течет кровь, поборемся. Окончательно смиряет с жизнью только кончина, а мы еще молоды. Обнимаю тебя и спешу ободрить: годы мчатся быстро, но быстрее времени летят деньги, а без них, звонких, порой и день тянется в век»…

Андрей машинально свернул карту и уложил в ранец: «Стоит ли ворошить прошлое… Там уже никого нет. А что ж прикажешь: жить, как зверь, одним днем?»

Сердце капитана заныло, когда он бросил взгляд на забрызганный морской водой, выгоревший добела кусок парусины. Джессика… Разве он мог подумать, допустить то, что теперь открылось. Всё, что он узнал, казалось ему сном: наполовину кошмар, наполовину комедия-буфф. И он в ней был главным обманутым действующим лицом и смотрел на всё это, балансируя на проволоке смерти, застигнутый врасплох предательством своей же любви. Ныне, после всех выяснений и ссор, он не чувствовал боли, он не чувствовал ничего, кроме горького осадка. Волнения улеглись. Душа умерла.