Джек Лондон - Мятеж на «Эльсиноре»

Буквально вчера днем он доказал, что одержим манией мести. Было четыре часа дня, начало первой вечерней вахты, и он только что сменил меня. Мы стали настолько беззаботны, что открыто стояли среди бела дня на юте. Теперь никто не стреляет в нас, и время от времени над крышей передней рубки появляется голова Карлика, который скалит зубы или же строит клоунские гримасы. В таких случаях мистер Пайк изучает лицо Карлика в бинокль, стараясь найти на нем признаки истощения. Однако он с огорчением признает, что Карлик выглядит очень хорошо и даже как будто разжирел.

Но я уклонился. Мистер Пайк как раз сменил меня вчера днем, когда вдруг на баке появился второй помощник и стал бродить вдоль глаз [19]«Эльсиноры», поглядывая за борт.

– Пальните в него! – сказал мне мистер Пайк.

Это был ожидаемый выстрел, и я медленно и тщательно стал прицеливаться, как вдруг мистер Пайк дотронулся до моей руки.

– Нет, не надо, – сказал он.

Я опустил мою маленькую винтовку и удивленно взглянул на него.

– Вы можете попасть в него, – объяснил он. – А я хочу оставить его для себя.

Жизнь никогда не складывается так, как мы того ожидаем. Весь наш путь из Балтиморы до Горна и вокруг него был отмечен насилием и смертью. Теперь же, когда в открытом мятеже наше плавание достигло своей кульминационной точки, больше нет насилий, и меньше стало смертей… Мы живем обособленно у себя на корме, а мятежники так же обособленно живут на баке. Нет больше суровости, нет бесконечного ворчания, нет рева команды и ругательств. Кажется, будто наступила прекрасная погода и начался общий праздник.

На корме мистер Пайк и Маргарет сменяют друг друга, лаская слух то звуками пианино, то звуками граммофона. А на баке команда своим неистовым весельем отравляет нам большую часть дня и ночи. На испорченном аккордеоне, собственности Мике Циприани, играет Бомбини, являющийся режиссером шумного веселья. У них имеются еще две поломанные гармоники. Кроме того, там есть самодельные дудки, свистки, барабаны. Играют на гребешках, покрытых бумагой, импровизированных треугольниках и на костях, вырезанных из ребер соленой конины, наподобие тех, которые употребляют негритянские музыканты.

Вся команда превратилась в какую-то орду и, напоминая стаю обезьян, упивалась грубым ритмом, дико отбивала такт, колотя жбанами из-под керосина, сковородками и всякого рода металлическими и хорошо отражающими звук предметами. Какой-то злой гений привязал веревку к язычку корабельного колокола и ужасающе трезвонил во время общего гвалта, хотя – насколько мы можем слышать – Бомбини каждый раз выговаривает ему за это. И вдобавок ко всему этому, подобно большому басу-альту, в самые неожиданные моменты, вероятно, заменяя духовые инструменты, начинает реветь наша сирена, используемая во время тумана.

И это мятеж в открытом море! На протяжении почти всех часов моих палубных вахт я слышу этот ужасающий шум и дохожу до бешенства, желая поддержать мистера Пайка в его намерении произвести ночную атаку на бак и заставить работать этих взбунтовавшихся рабов, лишенных всякого чувства гармонии.

Хотя я не вполне могу сказать, что они совершенно лишены этого чувства. У Гвидо Бомбини недурной, но необработанный тенор, и он удивил меня своим разнообразным репертуаром не только из Верди, но из Вагнера и Масснэ. Сегодня утром Нанси, по-видимому, чем-то очень взволнованный, пел очень горестную песенку о «Летучем облаке». Да и вчера, во время второй вечерней вахты, наши три мечтателя с глазами цвета бледного топаза затянули какую-то народную песенку, мелодичную и очень грустную.

И это – мятеж?! Я пишу эти строки и сам едва верю своим словам. Однако я твердо знаю, что мистер Пайк стоит сейчас на посту над моей головой. Я слышу резкий смех буфетчика и Луи: их рассмешила какая-то старинная китайская шутка. В кладовой Вада и парусники спорят о японской политике – я в этом уверен. А через узкий коридор, из каюты наискосок, до меня доносится нежное мурлыканье Маргарет, укладывающейся спать.

Но всякие сомнения исчезают, как только начинают бить восемь склянок, и мне нужно подняться на палубу, чтобы сменить мистера Пайка, который всегда задерживается на мгновение для «игры», как он это называет.

– Послушайте, – конфиденциально говорит он мне. – А ведь мы с вами можем отколошматить всю эту свору. Нам необходимо одно: подкрасться к ним на бак и там начать действовать. Как только мы откроем стрельбу, добрая половина из них побежит на ют. Например, такие раки, как Нанси и Сёндри Байерс, и Боб, и Карлик, и эта скучная тройка… И пока они устремятся на корму, а наша компания станет подбирать их, мы с вами произведем изрядную брешь среди оставшихся на баке. Что вы на это скажете?

Я колебался, думая о Маргарет.

– Да чего там! – настаивал он. – Уж если я попаду на бак, то начну работу сразу – блим-блам-блим! Стрелять я стану скорее, чем вы моргать глазами. Первым делом уложу на месте этих трех подлецов, а затем – Бомбини, и Дэвиса, и Дикона, и кокни и Муллигана Джекобса, и… и… Вальтгэма.

– Всего девять человек! – усмехнулся я. – А в вашем кольте только восемь зарядов.

Мистер Пайк на миг задумался, мысленно пересматривая свой список.

– Хорошо! – согласился он. – Я полагаю, что мне придется оставить Джекобса. Что вы на это скажете? Хватит ли у вас решимости на такое дело?

Я все еще колебался и прежде чем собрался ответить, он уже опередил меня и снова заговорил о своей идее.

– Нет, мистер Патгёрст, – сказал он. – Это не годится. Мы останемся здесь, на корме, и будем крепко сидеть до тех пор, пока их не скрючит голод. Но где они достают припасы? Вот что меня больше всего интересует! Бак совершенно голый, как кость, и таким должно быть каждое приличное судно. Ничего нет, а вы все же посмотрите на них, какие они жирные! А ведь, по нашему расчету, они еще неделю назад должны были начать голодать…

Да, это несомненно мятеж! Когда сегодня утром во время дождя Буквит набирал воду возле рубки, он слишком открыто вытянулся вперед и удачным выстрелом с бака был ранен в плечо. Это была малокалиберная пуля, рана оказалась поверхностная. Тем не менее, Буквит завопил так, будто уже умирает, и выл до тех пор, пока мистер Пайк парой затрещин не заставил его угомониться.

Я не хотел бы в качестве своего хирурга иметь мистера Пайка. Он нащупывал пулю своим мизинцем, все же слишком большим для отверстия, в то время как другую руку все время держал в угрожающем положении, сулящем раненому новые пощечины. Тем же мизинцем он выдолбил пулю, после чего послал парня вниз, где уже Маргарет позаботилась о разных антисептических мерах и перевязала рану.