Луи Жаколио - Берег черного дерева и слоновой кости. Корсар Ингольф. Грабители морей

— Наберем валежнику и подожжем их.

— Да, да!.. — подхватило несколько голосов. — Подожжем их!..

— Ладно же! И я вас потешу! — проворчал Гуттор и, схватив своего нового пленника, он потащил его на верх башни.

Войдя на террасу, он взглянул вниз. Человек двадцать пять бандитов копошилось там, складывая у подножия башни большой костер.

— Эй, вы! Псы голодные! — крикнул богатырь. — Ловите вашего товарища!

И, схватив одной рукой несчастного, он покрутил его над головой и швырнул с такой силой, что тот распластался на земле шагах в двадцати от башни.

Яростный крик был ответом на этот поступок, и бандиты подожгли валежник.

Огонь сразу охватил сухие ветки и побежал по ним, треща и разгораясь. Пламя лизнуло серую каменную громаду и потянулось наверх, туда, где на светлом фоне неба стоял, скрестив на груди руки, Гуттор.

С презрительным спокойствием он смотрел на костер, потом произнес:

— Ладно! Мы еще покажем вам!.. Не так-то легко войти сюда!

И, медленно повернувшись, он сошел вниз.

В погребе башни хранились большие поленья, употреблявшиеся для огромных средневековых каминов. Выбрав одно из них, футов десять длиною, Гуттор приладил к нему старую секиру и, вооружившись таким образом, стал у дверей.

При виде этого Надод невольно вздрогнул. С таким оружием богатырь мог перебить половину нападающих прежде, чем они ворвутся в башню.

Торжествующие крики доносились снаружи. Еще несколько минут, и дверь должна была загореться.

Неожиданно разразился сильнейший ливень, и костер потух.

Идите за мной, — сказал призрак, — вам больше нечего бояться.

Ингольф вздрогнул, почувствовав на своей руке прикосновение костлявых, холодных пальцев, но все же смело пошел за своим неизвестным проводником. Они спустились по узенькой винтовой лестнице, устроенной в толще стены.

На одном из поворотов привидение остановилось и, подняв ночник, осветило им лицо Ингольфа. Бескровные губы зашевелились, и капитан услышал слабый, как Дуновение, голос:

— Вылитая герцогиня. И как это Гаральд не узнал его.

И, тяжело спускаясь по крутым ступеням, старик продолжал бормотать:

— Гаральд! Чего я хочу от него?.. Он занят Эдмундом и Олафом… Бог накажет его за то, что он покинул своего брата. За себя я его прощаю… мне уже недолго осталось жить.

Лестница кончилась.

— Мы пришли, — сказало привидение, и Ингольф увидел, что одна из стен раздвинулась, образуя проход.

Он вошел и остановился в изумлении.

Большая комната была убрана с восточной роскошью. Вдоль стен тянулись мягкие диваны, крытые дамасским штофом; стены и потолок были обиты тисненой кожей; паркетный пол покрывал толстый пушистый ковер; с потолка на серебряной цепи спускалась лампа из богемского хрусталя. По одной стене шли полки красного дерева, уставленные толстыми книгами одинакового формата и в одинаковых переплетах; на корешках каждой из них был обозначен год ее издания. Тут были все года от 1730 до 1776.

Оглядев комнату, Ингольф повернулся к своему проводнику. Перед ним стоял маленький старичок, на ссохшемся и тощем теле которого, как на вешалке, болтался черный кафтан с длинными рукавами, спускавшийся ниже колен. Эту одежду Ингольф принял было за саван. Кожа на лице старичка сморщилась и своим цветом напоминала слоновую кость. Потухшие глаза его сидели глубоко в орбитах, придавая ему сходство с мертвецом. И даже голос звучал глухо, как будто шел издалека.

Ингольф низко поклонился старичку.

— Кто бы вы ни были, — сказал он, — вы спасли меня, и я благодарю вас от всей души. Вы меня не знаете, но если только мне представится случай доказать…

— Я вас не знаю? — перебил старичок. — Я вас не знаю? — повторил он своим замогильным голосом, от которого невольно бросало в дрожь. — Как вы можете знать, знаю ли я вас?

— Откуда же вы меня знаете? — изумился Ингольф.

— Мне ли его не знать, когда он при мне родился! — бормотал старик.

Ингольфу показалось, что его собеседник впал в детство.

— Кто же я такой, по-вашему? — спросил он с ласковой улыбкой.

— Твое теперешнее имя я забыл, хотя Грундвиг и говорил мне его. Память у меня становится слаба. Я — как законченная книга, к которой нельзя прибавить больше ни одной страницы. Но при рождении ты получил имя Фредерика Биорна и титул принца Розольфсского, потому что все старшие сыновья герцога — принцы.

Ингольфу слова эти показались забавными.

— И, значит, отец хотел повесить собственного сына, а вы спасли герцога от такого страшного преступления? — сказал он.

Старик понял насмешку.

Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего… Нет, нет, — заторопился он, заметив, что Ингольф собирается протестовать. — Я не сержусь на тебя нисколько…

Уверенность, с какой говорил старик, произвела на капитана сильное впечатление.

— Грундвиг рассердится, что я украл у него радость, — продолжал старик. — Этот счастливый миг принадлежит ему по праву. В продолжение двадцати лет он ищет тебя… Я тоже имею право на это счастье, но мне осталось жить всего несколько часов.

Достав из выдвинутого в столе ящика изящный медальон, старик протянул его Ингольфу.

— Тебе знаком этот портрет?

Из овала медальона глянула на капитана прелестная женская головка. Необъяснимое волнение охватило Ингольфа.

— Моя мать! — воскликнул он и в порыве чувств прижал портрет к губам. А между тем он не знал своей матери. Ему говорили, что она умерла во время родов.

Легкое прикосновение вывело Ингольфа из раздумья.

— А взгляни на эту вещь, — проговорил старик и протянул ему небольшую печатку с яшмовой ручкой.

На печатке был выгравирован летящий орел с сердцем в когтях. Внизу стояло: Sursum corda — горе сердца [47] Восклицание католического священника во время мессы, которое означает «выше сердца», или «вознесем наши сердца Богу». .

Это был герб Биорнов и их девиз.

— Покажи свою грудь, Фредерик Биорн, — произнес замогильный голос.

Изумлению капитана не было границ. Откуда мог этот старик знать его тайну, о которой он никогда никому не говорил?

Быстрым движением открыл он грудь. На ней был вытатуирован тот же рисунок, что и на яшмовой печати.

Старик поднял голову. Казалось, он помолодел лет на двадцать, и, когда он заговорил, голос его звучал почти твердо.

— Мы с Грундвигом никогда не верили в то, что ты утонул, и не отчаивались отыскать тебя.

— Как? Разве здесь думали…

— Слушай меня. Мы обыскали все дно фиорда в том месте, где предполагали, что ты упал в воду. Мы шесть часов искали по всем направлениям, куда мог тебя отнести отлив, и ничего не нашли. Это убедило нас в том, что ты жив и что тебя украли или продали кому-нибудь. Мы надеялись отыскать тебя по этому знаку на груди. Знаешь ли ты, кто наложил его на тебя? Я, старый Розевель, сделал это.