Рафаэль Сабатини - Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник)

Эти мысли позволили ей восстановить силу духа, и, если бы не Доменико, она уже объявила бы об этом намерении.

Доменико узнал от отца то немногое, что было известно о браке Марка, точнее, то, что раскрылось во время трибунала. Но по странной случайности он получил кое-какую информацию об этом также от самой виконтессы де Со.

Пытаясь выяснить подробности ссоры между Марком и Вендрамином, он обратился к майору Санфермо, с которым был давно дружен, и тот повел его на поиски Андровича в «Казино дель Леоне», где Доменико ни разу не был.

Он узнал о денежном долге, о том, что Марк-Антуан настаивал на его уплате, прежде чем он скрестит шпаги с Вендрамином, а также о том, где Вендрамин, по всей вероятности, достал эти деньги. Майор Санфермо предположил, что его выручила виконтесса де Со. Андрович категорически отрицал это. Но того, что говорил Андрович, Доменико уже не слышал.

– Кто-кто выручил? – спросил он, думая, что ослышался.

– Виконтесса де Со. Да вон она. – Санфермо указал на миниатюрную женщину, собравшую вокруг себя оживленную группу кавалеров и дам.

Ошеломленного капитана подвели к француженке и представили. Доменико вызвал у нее не меньший интерес, чем она у него, хотя сам он об этом не подозревал. Распростившись с ней через полчаса, Доменико чувствовал себя совершенно сбитым с толку, и последующий разговор с отцом не помог рассеять сумбур у него в голове.

– Она распространяет ложный слух о смерти Марка на эшафоте, чтобы скрыть, кто он такой, – объяснил граф.

– И это объяснение тебя удовлетворяет? – спросил Доменико.

– Это представляется мне логичным, – ответил граф и изложил сыну свою теорию о том, что все складывается к лучшему, которую Доменико затем пересказал сестре.

– Я думаю, Изотта, что Марк, подобно тебе, является заложником интересов его страны или его единомышленников. Но обмен кольцами с Вендрамином тебе пока не грозит. Мне удалось кое-что узнать, и, возможно, я узнаю больше.

По совету брата она решила повременить с объявлением о своем решении уйти в монастырь.

Между тем время шло, наступила Пасхальная неделя. Тучи сгущались и над головой Изотты, и над Венецией.

Война была окончена. Это было ясно, как становилось все яснее и то, что мир, которого с нетерпением ждали целый год, может и не принести Венеции покоя. И в Великую субботу венецианцам открылась горькая правда о том, что ждет Светлейшую республику.

После событий в Бергамо и Брешии крестьян провинции Венето решили вооружить, дабы они составили народное ополчение и могли противостоять попыткам новых переворотов. Во всех венецианских провинциях вспыхнула ненависть к французам, которых обвиняли в развале страны.

Франкофобию подпитывал и беззастенчивый грабеж, чинившийся французами на венецианской земле. У крестьян отнимали их урожай, их скот, их женщин. Люди толпами валили на вербовочные пункты, и вскоре тридцатитысячная армия новобранцев была под ружьем. Правительство рассчитывало использовать ее для борьбы с повстанцами, но крестьяне знали лишь одного врага – французов, и если им попадались в руки отдельные вражеские группы, с ними безжалостно расправлялись, мстя за все бесчинства.

Чтобы покончить с этим, в Венецию был направлен Жюно. [246]

При новом режиме бесцеремонность стала во Франции чем-то самим собой разумеющимся. Равенство понималось как отмена всякой предупредительности и всех правил поведения, торжество оскорбительной и грубой прямоты. Именно это позволяло Марк-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Плохие манеры Бонапарта искупались его величием, его заносчивость была порождена сознанием собственной силы, а не высоты своего положения. Плохие манеры его приближенных, каждый из которых играл маленького Бонапарта в своем кругу, бросались в глаза, были вопиющими и оскорбительными.

Для встречи эмиссара Бонапарта Коллегия собралась в великолепном зале, где Веронезе и Тинторетто увековечили мощь и славу Венеции. На потолке Веронезе изобразил Венецию в виде чувственной красавицы, которую Справедливость и Мир коронуют на земном шаре. Над троном дожа сверкало яркими красками знаменитое полотно того же мастера «Битва при Лепанто», а справа висели принадлежавшие кисти Тинторетто портреты великих дожей – Донато, да Понте и Альвизе Мочениго. [247]

Члены Коллегии, облаченные в свои тоги, и дож на троне ждали французского солдата.

Когда он предстал перед ними на пороге в сапогах со шпорами и треуголкой на голове, это выглядело как встреча старого порядка с новым – строгости, церемонности и обходительности с развязной прямотой, невоспитанностью, отсутствием всякого изящества и привлекательности.

Церемониймейстер, или рыцарь дожа, приблизился к посланцу с жезлом в руке, чтобы подвести его к дожу и представить, как полагалось по этикету. Но грубый солдат бесцеремонно отпихнул его в сторону и, не снимая головного убора, протопал через весь зал, клацая саблей по полу. Не дожидаясь приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и уселся в кресло справа от дожа, предназначенное для послов других государств.

Сенаторы онемели от столь презрительного обращения с ними. Если наглый выскочка-иностранец не желал оказать никакого уважения этому достойному собранию, значит солнце Венеции действительно закатилось. Побледневший и нервничавший Лодовико Манин настолько проникся ощущением значительности своего поста, что произнес тем не менее маленькую приветственную речь, которую предписывал этикет.

Жюно выказал полное пренебрежение к этикету, что ощущалось всеми патрициями как пощечина. Генерал вытащил из-за пояса послание от Бонапарта и зачитал его громким и резким голосом. Послание отличалось той же грубой и властной прямотой. Командующий Итальянской армией предъявлял венецианцам претензии по поводу вооружения крестьян и убийства французских солдат. О том, что это было спровоцировано разбоем и насилием, учиненным его солдатами, ограблением и убийством граждан страны, находящейся в состоянии мира с Францией, командующий умалчивал.

«Вы напрасно пытаетесь избежать ответственности за свои действия, – писал Бонапарт. – Вы думаете, я не смогу добиться, чтобы лучших людей во всем мире уважали?.. Сенат Венеции поступил вероломно в ответ на великодушие, которое мы всегда проявляли по отношению к ней. Мой адъютант, которого я посылаю к Вам, предложит Вам выбор: война или мир. Если Вы немедленно не разоружите и не разгоните нападающих на нас крестьян, не арестуете и не пришлете к нам зачинщиков убийств, то мы объявляем Вам войну».

Дальше Бонапарт продолжал в том же духе.

Прочитав послание до конца, Жюно встал так же резко, как и сел, и промаршировал из помещения с тем же презрением ко всяким любезностям.