Михаил Попов - Илиада Капитана Блада

Лавиния Биверсток".

То, что это была рука именно Лавинии, Элен не сомневалась. И ей было удивительно, что та решилась на подобный шаг. Зачем? Почему?! Может быть, она раскаялась и решила загладить свою вину? Элен бы не поверила ни на одну секунду в добрые намерения своей «ближайшей» подруги, когда бы не эти бесконечные дни и недели невыносимого заточения. Время смягчает чувство утраты, заживляет душевные раны, но оно также размагничивает волю. Этому очень медленному, очень постепенному перестроению в душе Элен способствовало еще и то, что ни об отце, ни о брате не было никаких, даже самых незначительных сведений. Почему они так ничего и не предприняли за все эти месяцы, чтобы спасти ее? Двое настоящих мужчин, у которых в руках целая армия. Почему этим пыталась заняться лишь одна слабая девушка? Да, Лавиния своенравная, злая, мстительная, но не чуждая и настоящего благородства. Ведь она написала, что за спасение подруги готова заплатить любую цену.

И чем больше ей приходилось проживать тоскливых, однообразных, безысходных дней в испанском плену, тем сильнее становилась ее обида на отца и Энтони. Она даже начала склоняться к тому, чтобы если и не простить Лавинию, то сильно смягчить к ней свое отношение.

Элен — по вероисповеданию протестантка, — была даже лишена возможности посещать церковь. В этих условиях единственным развлечением были совместные трапезы. Они неизменно происходили почти в полном молчании, безмолвные лакеи поддерживали чопорный стиль столовой. Некоторое оживление вносила Аранта. Сначала она пыталась установить какие-то отношения с гостьей, но, натолкнувшись на ледяную корректность, оставила свои попытки. Всю свою нерастраченную жажду общения (ей, видимо, тоже было не слишком весело в этом дворце) она обращала на брата. Он относился к ней почти пренебрежительно, она же — с восторгом.

Элен не без интереса наблюдала за этой странной парой. Слишком сильно они отличались от той пары, которую до недавнего времени составляли они с Энтони. Различия были во всем. Первое: никто никогда бы не подумал, что Аранта и Мануэль родные брат и сестра. Дело в том, что они были двойняшками. Встречаются такие типы близнецов, когда вся щедрость природы падает на одного, а другому остается лишь право быть тенью своего во всех отношениях удавшегося родственника. Так было и в этом случае. Дон Мануэль был несомненный красавец, умница, производил впечатление полной, почти угрожающей, почти отталкивающей полноценности. Аранта представляла собой как бы чуть-чуть недовоплощенное, как бы не вполне полноценное существо. Будто у природы чуть-чуть не хватило на нее материала. И при этом поразительное сходство черт. Одно слово — двойняшки. Любовь сестры к брату носила несколько исключительный характер, так может любить ограбленный грабителя, и это, как ни странно, один из самых крепких видов привязанности.

Элен понимала это и заранее зачислила Аранту в лагерь безусловных сторонников дона Мануэля, даже не попытавшись переманить ее на свою сторону. О том, что это невозможно, говорил и тот факт, что дон Мануэль не пытался препятствовать контактам сестры со своей пленницей, — он был полностью уверен в Аранте, как в себе самом.

Была у Элен небольшая надежда на дона Франсиско, при первой встрече ей понравились его печальные глаза. Но, как выяснилось, это не столько мудрая грусть, сколько тяжелая болезнь. Дон Франсиско очень редко выходил к столу и, как правило, выглядел таким образом, что немыслимо было наваливаться на него со своими жалобами. И потом, если этот высокородный кабальеро сам не понимает, что его сын держит в плену порядочную девушку, то незачем тут и затевать какие-то разговоры. А если он все же это почувствовал и сделал выговор сыну, то это не возымело никакого действия.

Любое нормальное человеческое общение затруднялось невероятною чопорностью дворцового этикета. По сравнению со здешней обстановкой жизнь в губернаторском дворце на Ямайке казалась Элен совершенно простой. С некоторой долей ностальгии она вспоминала даже Мохнатую Глотку. Могла ли она тогда, сидя в слезах на кровати в обнимку с Тилби и ожидая в любой момент самого страшного от хозяина, подумать, что это ей когда-нибудь покажется невинными приключениями.

Элен понимала, что в этой молчаливой схватке она рано или поздно потерпит поражение. Однообразие, неизвестность, одиночество — страшные противники. По-настоящему иезуитской была идея дона Мануэля лишить Элен ее камеристки. Хитроумным и подлым способом избавив свою пленницу от Тилби, он заложил важный камень в здание своей будущей победы.

Все попытки Элен выйти за круг, очерченный доном Мануэлем, оканчивались неудачей. Слуги были похожи на движущиеся тени, никто из посторонних не попадал в поле зрения. Однажды на прогулке на грани отчаяния она поднялась на широкую стену, отделявшую апельсиновую рощу от глубокого обрыва, и подумала: не лучше ли ей броситься туда, вниз, на острые скалы, чем продолжать эту муку? Наваждение было коротким; она вернулась под кроны апельсиновых деревьев и только тогда поняла — надо что-то делать. Живя по распорядку своего мучителя, она лишь подыгрывает ему. Его терпение, судя по всему, вечно, ибо он хозяин положения.

Но что значит — начать действовать? Надо попытаться вырваться из однообразной здешней жизни. Что могло бы прозвучать сильнее всего в этой безжизненной атмосфере, где расчислено и расписано все на годы вперед? Скандал! Именно! Как она не сообразила раньше? Неужели она и сама пропиталась затхлым воздухом этого роскошного склепа?

Но чтобы устроить скандал, надо привести себя в состояние полной боевой готовности. Что в этом смысле важнее всего для женщины? Правильно! Нужно заняться собой.

Элен потребовала немедленно принести ей деревянную лохань, в которой ей позволялось время от времени принимать ванны. Могучая индианка не понимала, зачем это делается, и попыталась возмутиться, тем более что был неурочный для мытья день. Но сопротивляться Элен она не посмела. Лохань была доставлена, а к ней и ведра с водой, и все полагающиеся ароматизирующие травы и притирания. После этого Элен велела принести зеркало.

— Так есть же! — попыталась возразить надзирательница, указывая на блеклое стеклышко размером с ладошку, стоявшее на туалетном столике.

— Зеркало! — затопала ногами уже совершенно голая Элен. — Большое, в полный рост, немедленно!

Ее приказ был выполнен. Очутившись в лохани, Элен потребовала у надзирательницы, все более напоминающей обычную служанку:

— Потри мне спину.

Этот банный прием, вывезенный ею со своей северной родины, она сумела привить в своем ямайском быту. Когда Сабина выполнила это странное пожелание англичанки, она получила новый приказ: