Валерий Большаков - Помор

— Спать пора, — сказал Чуга.

— Пора…

— Давай в бане ляжем?

— Давай… А ты приставать ко мне будешь?

— Обязательно. Али нельзя?

— Ну ты же всё равно женишься на мне?

— А как же!

— Ну вот… А свадьба только осенью. Так долго ждать…

Чуга встал, одновременно сгребая Наталью в охапку.

— Миленькая моя…

— Это ты миленький…

Минула ровно одна неделя, пошла другая. Федор затеял дом строить. Дон Гомес прислал знакомых мексиканцев-каменщиков — и загрохотали подводы, гружённые тёсаным камнем с «асиенды Касса-де-Ла-Рока», потащились телеги с красной черепицей.

Бакеры всей толпой съездили в Форт-Росс, принарядились, ну и обмыли покупки. Куда ж без этого? Пётр Степанович утащил Коломина к себе на ранчу, погутарить «по-стариковски», Наталья навещала беременную Марьяну, а Чуга решил объехать свои владения.

Тут-то его и повстречал сеньор Мартинес, осанистый кабальеро.

— Сеньор Чуга, — сказал он, не пряча тревоги, — пренеприятнейшие известия! Гонт и Шейн бежали из тюрьмы в Эль-Пасо!

— Вот как? — нахмурился Фёдор.

— Сам видел их портреты на плакатах в Форт-Россе. Оба разыскиваются, а за голову Гонта, живого или мёртвого, пять тысяч долларов обещаны!

— Дорого они дерьмо оценили.

— Вы уж поосторожнее…

— Не волнуйтесь, сеньор. Если что, разбогатею на пять тысяч золотом!

Оседлав вороного, Чуга не забыл проверить револьверы — он купил, по старой памяти, парочку «смит-вессонов» русского производства.

Фёдор ехал неторопливо, позволяя коню самому выбирать дорогу. Он любовался лугами и перелесками, стадами его коров, мирно пасущихся на его пастбищах, дышал, щурился под солнцем, жил.

Тревога кольнула его уже на обратном пути. Миновав хижину, выстроенную бакерами на дальней границе ранчи, Чуга выехал на лужок, и тут его словно дежавю посетило — упоминал как-то Туренин такое мудрёное слово.

Из-за деревьев выехали двое — Гонт и Шейн, оба на конях буланой масти. Мэт и Ларедо были изрядно потрёпаны, обветренные, закопченные у костров лица кололи глаз щетиной, но глаза у обоих горели по-прежнему — злобно и алчно.

— Ну и как тебе новый хозяин, иуда? — спросил Фёдор, потихоньку сближаясь с недругами. — Верно служишь? А сахарок он тебе даёт, когда на задних лапках ходишь?

Помор не испытывал ярости. Ему до смерти надоели преследователи и ловчилы, он жаждал покоя и отдохновения.

— Замолчи! — взвизгнул Ларедо.

— Русский выводит тебя, — усмехнулся Мэтьюрин. — Когда твои пальцы будут дрожать, ты промахнёшься. А ну стой!

Чуга подъехал достаточно близко, и окрик Гонта словно какую пружину спустил. Помор прыгнул с седла на миллионщика и свалил его с лошади.

Упав, он перекатился и вскочил. Мэтьюрин с искажённым от ярости и страха лицом ковырялся в кобуре, тщась расстегнуть ремешок.

Чуга не стал ждать, пока тот доколупается, он стремительно бросился на Гонта, молотя его кулаками по рёбрам, по морде, под дыхало. Ларедо потрясал револьвером, но выстрелить не мог — между ним и дерущимися храпели и переступали оба коня, Гонтов и Чугин, да и сами дуэлянты сходились слишком близко. Стрельнешь в бывшего хозяина, а попадёшь в нынешнего…

Мэтьюрин оказал слабое сопротивление, пиная Фёдора ногой, один раз даже достал его хуком слева, но Чуга жестоко подавлял всякое ответное трепыхание.

Очередной удар снёс Гонта с ног, и он упал бы, если бы не уцепился за стремя. И заработал сокрушительный удар по почкам. Мэтьюрин растянулся у самых копыт, и тут же объявился Ларедо. Его губы дёргались, а револьвер в руке так и плясал.

— Всё! — выдохнул Шейн. — Теперь по салунам другой слух пройдёт! О том, как Ларедо Шейн завалил самого Теодора Чугу! Ты всегда мог заарканить удачу, а я только навоз месил да пыль глотал! Теперь — всё!

Выстрелить он не успел — длинная индейская стрела вошла ему в спину и вышла из груди, накалывая сердце, как на вертел. Ларедо выронил «ремингтон», в горле у него булькнул и застрял крик, а глаза выразили безмерную детскую обиду — Госпожа Удача снова ему изменила…

А Гонт заскулил, с ужасом таращась за спину Чуги.

Помор развернулся, выхватывая «смит-вессон», — и опустил ствол.

В пяти шагах от него стояли конные индейцы. Каухкан Одинокий Волк, Илхаки Красный Томагавк, Скаатагеч Выжидающий Ворон, Танух Бьющая Птица. Все они были здесь. Их лица, бесстрастные, как у статуй, не выражали ничего — ни гнева, ни торжества.

Каухкан поднял руку и произнёс довольно выспренне:

— Здравствуй, мой бледнолицый брат.

Подумав, что у тлинкитов свои понятия о пафосе, Чуга тоже приветствовал своего недавнего мучителя:

— Приветствую тебя, о краснокожий брат мой.

— Танух больше не сможет охранять дочь Седого Бобра.

— Дочь Седого Бобра станет моею скво в Месяце Падающих Листьев. [180] В сентябре.

Одинокий Волк кивнул одобрительно.

— Прощай, мой бледнолицый брат, — сказал он. — Мы уходим — и забираем этого трусливого койота, — Каухкан небрежно кивнул на слабо трепыхавшегося Гонта.

— Он твой, мой краснокожий брат. Хау.

Танух с Илхаки соскользнули с коней, мигом повязали миллионщика и уложили его на вьючную лошадь. На какое-то мгновение лицо Тануха утратило каменное выражение, и он шепнул:

— А чего он…

Фёдор скупо улыбнулся и постоял, провожая индейцев. Потом он вздохнул. Брезгливо обойдя труп Ларедо, вскочил на воронка и шагом двинулся домой. Вороной был недоволен, его пугала кровь, ему хотелось бежать, но Чуга осаживал его. Он слушал — и услышал.

Тонкий человечий вой взвился из леса, срываясь в визг, в нутряной клёкот.

— А ты не подличай, — буркнул помор и послал коня рысцой.

Подъезжая к Ла-Роке, он увидал бакборд, которым правила Наталья. За нею, как гвардейцы за каретой королевы, скакали бакеры — близняшки Гирины, Фима и Семён.

Тихонько засмеявшись, Чуга поехал навстречу.

…Причудливо завита нить человеческой судьбы! Думаешь одно, грезишь, мечтаешь, а выходит совсем иначе. «Дорожка к счастью» бывает прямой только на тихом озере в лунную ночь, а жизнь, случается, такие загогулины выписывает, что просто диву даёшься.

А ты верь, надейся да люби. Вот тебе и весь сказ.

Сажень — примерно 2 метра (2,13 м). Здесь и далее — примечания автора, который прекрасно понимает, что сноски мешают читать. Поэтому не обращайте на них внимания, читайте на здоровье!

Дома на Русском Севере были реально велики. Их ставили «брусом» (мы бы сказали — «Икарусом»), когда все комнаты вытягивались анфиладой, или «глаголем», то есть буквой «Г» в плане. Дом-«кошель» перекрывался общей двухскатной крышей, но её верхний стык проходил не над серединой всего дома, а по оси жилой части — один скат был коротким и крутым, другой — пологим и длинным. Он покрывал скотный двор с парой ворот, хлев, конюшню, наверху был сарай с сеновалом. Так поморам было сподручней — долгой зимой они работали по хозяйству в тепле. А на второй этаж вели крепкие сходни, куда можно было заезжать на телеге.