Джеймс Купер - Зверобой

Дочери принесли ему воды. Первый раз он пил ее после долгих часов, проведенных в предсмертных муках. Его силы, повидимому, возобновились, и он мог говорить свободно. В его глазах засверкали какие-то беспокойные и смутные мысли.

— Батюшка, — сказала Юдифь, приведенная в отчаяние своим бессилием спасти умирающего старика, — что мы можем сделать для тебя?

— Батюшка? — медленно и с расстановкой повторил Томас Гуттер. — Нет, Юдифь, я не отец твой. Нет, Гэтти, я не отец твой. Она точно была вашей матерью. Обыщите сундук: все там. Воды, еще воды!

Они подали ему еще стакан. Выслушав эти предсмертные слова, Юдифь почувствовала невыразимое облегчение и радость, так как между нею и мнимым ее отцом никогда не было большой симпатии. Она помнила о своем детстве гораздо больше, чем сестра, и подозрения уже не раз закрадывались в ее мысли, когда в былые времена она подслушивала секретные разговоры между отцом и матерью. Нельзя сказать, чтобы она не имела к нему никакой привязанности; все же теперь она с восторгом узнала, что ничто не обязывало ее любить этого человека. Совсем другие впечатления и чувства возникли у младшей сестры. Она любила мнимого отца искренно, всею душою, хотя не так, как родную мать, и теперь ей было больно слышать его признание. Охваченная горьким размышлением, Гэтти села в стороне и заплакала.

Противоположные ощущения двух сестер произвели на них одинаковое действие: они обе хранили продолжительное молчание. Юдифь часто подавала воду умирающему старику, но не делала ему никаких вопросов, отчасти из уважения к его тяжелому положению, отчасти потому, что боялась услышать от него неприятные подробности относительно своей матери; этим, разумеется, могла быть отравлена ее радость при мысли, что она не дочь Томаса Гуттера. Наконец, Гэтти отерла слезы и села на скамье возле умирающего старика, который теперь лежал на полу на старых лохмотьях, отысканных в доме.

— Батюшка, — сказала Гетти, — ты еще позволишь мне называть тебя своим отцом, хотя выходит по твоим словам, что не ты мой отец. Батюшка, я бы хотела…

— Воды! — вскричал старик. — Подай мне воды, Юдифь! Язык мой, не знаю отчего, горит ужасно.

Вскоре Гуттер впал в изнурительный бред и бормотал про себя невнятные слова, из которых Юдифь расслышала только: «муж… смерть… разбойник ты… волосы…» Из этих и подобных слов, не имевших определенного смысла, проницательная девушка вывела заключение, что мнимый ее отец томился воспоминаниями своего темного прошлого.

Прошел час, трудный час физической и нравственной пытки. Девушки совсем забыли о гуронах, и тяжелая картина страданий удалила от них всякое представление об опасности. Даже Юдифь, имевшая основательные поводы бояться индейцев, не вздрогнула, когда услышала шум весел. Она тотчас сообразила, что это, без сомнения, ковчег приближается к замку.

Твердыми шагами и без малейшего страха она вышла на платформу и действительно увидела невдалеке плонучий дом своего мнимого отца. Вахта, Чингачгук и Генрих Марч стояли на передней части парома и тщательно осматривали замок, подозревая присутствие в нем скрытых врагов. Окрик Юдифи немедленно успокоил их, и через несколько минут ковчег остановился на обычном месте.

Юдифь не сказала ничего о своем отце, но Генрих Марч по выражению ее лица понял ясно, что дела идут не совсем обычным порядком. Он первый вошел в замок, но уже далеко не с тем дерзким и наглым видом, какой обыкновенно характеризовал все его поступки. Гуттер, как и прежде, лежал на спине, и младшая дочь обмахивала его опахалом. Утренние происшествия значительно изменили обращение Гэрри. Роковая минута, когда, связанный по рукам и ногам, он как чурбан покатился на край платформы и бултыхнулся в воду, еще живо представлялась ему и производила на него такое же впечатление, какое испытывает осужденный преступник при виде плахи или виселицы. Ужасы смерти еще носились перед его воображением и приводили в судорожный трепет, потому что дерзость этого человека была исключительно следствием его физической силы, не имевшей ничего общего с энергией и волей. С утратой силы люди этого сорта всегда теряют значительную часть своей храбрости, и хотя Генрих Марч в настоящую минуту был совершенно свободен и здоров, однако, уныние невольно овладело им, и он не имел достаточно твердости, чтоб оттолкнуть от себя воспоминания о своем беспомощном положении. Одним словом, несколько критических минут, проведенных в озере и на платформе, произвели благотворную перемену в характере этой буйной натуры. Он был очень изумлен и опечален при виде отчаянного положения своего товарища. Занятый исключительно самим собою во время борьбы с толпой гуронов, он не мог знать того, что случилось со стариком, и предполагал, что гуроны отведут его в плен, чтобы живьем представить правительству. Внезапная смерть человека при тягостном молчании всех окружающих была для него неожиданностью. При всей своей привычке к сценам насилия он никогда до сих пор не был у постели умирающего и не следил, за постепенным угасанием жизни. Несмотря на внезапную перемену образа мыслей, присущие ему тон и манеры не могли сразу измениться, и слова его, обращенные к Гуттеру, еще обнаруживали в нем обычное легкомыслие.

— Ну, старичина, — сказал он, — эти пройдохи доканали тебя порядком, чорт бы их побрал! Вот ты лежишь теперь на досках и уж, видно, не встанешь никогда. Я рассчитывал, что тебя отведут в ирокезский лагерь, и никак не думал, что дело примет такой оборот.

Гуттер открыл свои полупотухшие глаза и бросил блуждающий взор на говорившего человека. Смутные воспоминания охватили его при взгляде на знакомые черты, которые не мог осознать его затуманенный мозг.

— Кто ты? — спросил он слабым, едва слышным голосом. — Ты не лейтенант «Снег»? О, гигант он был, этот лейтенант, и едва не отправил всех нас на тот свет.

— Пожалуй, коли хочешь, я твой лейтенант, Том Пловучий, и вдобавок твой закадычный друг. Но во мне нет ничего похожего на снег. Теперь покамест лето, и Генрих Марч с первыми морозами оставляет эти горы.

— А, так это Торопыга? Ладно! Я продам тебе волосы, отменные волосы, только-что содрал. Что ты за них дашь, Торопыга?

— Бедный Том! С этими волосами, видно, не дойдешь до добра, и меня берет уже охота бросить этот промысел.

— Где твои волосы, Торопыга? Мои убежали, далеко убежали, и я не знаю, как быть без них. Огонь вокруг мозга и пламя на сердце! Нет, Гэрри, сперва убей, а потом скальпируй.

— О чем он говорит, Юдифь? Неужели старику Тому, как и мне, наскучило его ремесло? Зачем вы перевязали его голову? Разве эти разбойники раздробили ему череп?