Лев Квин - Ржавый капкан на зеленом поле

Я не удержался:

— Браво, Инга! Двадцать копеек!

— Что это значит? — удивленно повернулся ко мне Вальтер; «шкода» как раз стояла возле светофора в ожидании зеленого света. — Какие двадцать копеек?

— Шутливое выражение одобрения.

— Так ты одобряешь?.. Удивительно! А австрийцы, между прочим, считают принца Евгения Савойского величайшим деятелем в своей истории.

— Австрийцы считают! — тут же ухватилась Инга. — Какие австрийцы? Все до единого? Вот вы, прогрессивный австрийский ученый, марксист, тоже так считаете?

— А ты, передовая советская студентка, комсомолка, разве не считаешь царя Ивана Грозного великим деятелем русской истории? — перешел Вальтер из обороны в наступление.

— Ивана Грозного? Шизофреником я его считаю! Шизофреником и сыноубийцей. Великий деятель — это прежде всего великий гуманист!

Наступление сорвалось.

— В самом деле? — Вальтер озадаченно пожевал губами. — В таком случае я тоже готов согласиться, что с точки зрения современного просвещенного человека Евгений Савойский действительно имел кое-какие недостатки.

И весело рассмеялся, заразив своим смехом и меня, и даже вздыбленную, настроившуюся на непримиримую схватку Ингу.

Мне нравилось это редкое умение Вальтера сразу, одной фразой или жестом разрядить накаленную обстановку. Инге — нет. Она считала, что спор таким образом не доводится до своего логического конца, а стушевывается, смазывается, так и не выявив истины.

Инга всегда предпочитала ставить жирные точки над «i». Даже если и сама оставалась внакладе.

Как родитель, я ею втихомолку гордился. Мне импонировала ее непримиримость и решительность. Как представитель старшего поколения — хватался за голову: ох эта молодежь с ее термоядерным максимализмом! Куда она заведет человечество!..

Старый венский вокзал хорошо помнился мне в виде длинного, угрюмого, мышиного цвета здания. На одном его конце высился нелепый дополнительный полуэтаж, который придавал вокзалу вид огромного закопченного паровоза. По какой-то ассоциации он представлялся мне местом страданий — может быть, потому, что поблизости в подобного же типа безликом вытянутом здании размещалась больница для бедных. Во всяком случае, горестные прощания были в таком унылом помещении больше к месту, чем радостные встречи. Я мог прекрасно представить себе, например, проводы отсюда солдат на фронт или вынужденное расставание навсегда двух влюбленных. Это увязывалось с огромными пустыми окнами, с узкими, сдавленными с боков пилястрами, с темными угрожающими потеками на старой, давно не обновлявшейся штукатурке вверху стен, с холодным равнодушием высоченных залов ожидания — они переходили друг в друга без всяких стен и дверей. Трудно было понять, где кончается один зал и начинается другой; переходы лишь условно обозначались колоннами и арками. Человек чувствовал себя неуютно и потерянно в холодном пустом пространстве.

Этого вокзала больше не существовало. Его безжалостно снесли до самого основания и построили новый, современный, из стекла и бетона.

Он тоже не предлагал особого уюта, зато носил на себе четкий отпечаток современного делового лаконизма. Вот билетные кассы — все в один ряд. Вот информационное табло на целую стену. Вот, во всю ширину здания, выход на перрон с бесчисленными стеклянными дверьми. Все обозначено, все на виду, все предельно просто, удобно и доступно. Никакой суеты, никакой толчеи, никаких задержек. Пришел, взял билет, сел в поезд, укатил. Пришел, проводил, прямо с перрона, не заходя в основное здание вокзала, чтобы не мешать очередной приливной волне пассажиров, прошел через боковой выход на вокзальную площадь и отправился домой.

А что, собственно, еще требуется от вокзала?

Поезда, большей частью трансконтинентальные, проходившие через всю Европу, носили звучные, иногда неожиданные имена. «Восточный экспресс», прославленный еще Агатой Кристи. «Эдельвейс». Даже «Моцарт» Наш экспресс назывался «Венский вальс».

Вальтер вручил мне в дорогу иллюстрированный католический еженедельник «С нами бог», Инге — пачку американской жевательной резинки; она ее терпеть не могла, и он это знал прекрасно.

— Двадцать копеек! — Ухмыляясь, довольный своей проделкой, Вальтер помахал рукой тронувшемуся составу. — Мы с Эллен отыщем вас в Инсбруке в воскресенье.

И, не торопясь, размеренно впечатывая шаги в идеальный асфальт перрона, отправился к своей «шкоде».

Вальтер оставил машину вблизи бокового выхода, там, где разрешалось ставить только служебные машины. На этот случай он постоянно возил с собой картонный прямоугольник с печатным текстом: «Врач по срочному вызову», и выставлял его напоказ за ветровым стеклом.

Трюк действовал безотказно. Полицейские, безжалостно штрафовавшие владельцев машин за стоянку в неположенном месте, уважительно прочитывали текст и отходили от машины. Кто из них мог решиться оштрафовать врача, вызванного на вокзал по срочному случаю?

Следующие несколько часов мы любовались великолепнейшими местами альпийского предгорья. Наш «Венский вальс» вертко несся среди невысоких лесистых гор. С каждым новым поворотом железной дороги возникали все новые и новые пейзажи, словно скопированные с рекламных проспектов туристических фирм. То появлялся угрюмый старинный монастырь на отвесном, лишенном, казалось бы, каких-либо подходов, утесе. На смену монастырю, споря с ним и дразня, за очередным поворотом выплывал ультрасовременный легкомысленный отель с этажами-уступами на пологом склоне горы. Мрачное каменистое ущелье сменялось солнечной альпийской поляной с буйным многоцветьем трав. То побежит совсем рядом великолепное четырехрядное шоссе с белыми и желтыми разметками полос. То вдруг полная ночь — поезд проходит промозглый, смрадный туннель. То уж совсем неожиданно грациозными скачками понесется наперегонки с нами дикая лань…

Когда пошли ряды крохотных изящных «уикендхаузов» — дачных домиков с такими же карликовыми, тщательно ухоженными клумбами возле каждого из них, Инга, которая всю дорогу не отходила от окна в проходе вагона, повернулась ко мне:

— Зальцбург?

Да, это был уже Зальцбург. Вот визитная карточка города — старинная крепость на крутом холме. Гигантским указующим перстом высится она посреди подступающего к ее подножию моря красных черепичных крыш.

Жители Зальцбурга относятся к своей знаменитой крепости, как к старому, милому, доброму, но несколько чудаковатому дядюшке, который не прочь иногда за стаканчиком вина похвастать перед посторонними людьми своими несуществующими военными заслугами. С едва уловимым подтруниванием над «дядюшкой» они утверждают, что их крепость во все времена была самой неприступной в Европе: ее никогда не брали вражеские войска.