Лев Квин - Ржавый капкан на зеленом поле

О Лайвине я узнал значительно позже описываемых здесь событий. Случилось так, что один знакомый рижский филателист увидел у меня беззубцовые стандартные марки буржуазной Латвии — те самые, купленные в венской лавчонке, — и назвал эту фамилию. Ему было мало что известно: так, случайные обрывки сообщенных кем-то сведений, то ли правда, то ли ни на чем не основанные слухи. Но меня его рассказ сразу насторожил. Я обратился к своему старому другу Виктору Клепикову — теперь уже пенсионеру.

Виктор навел справки. Оказалось, фамилия Лайвиня в прошлом проходила по одному небезынтересному делу, и его показания были записаны на магнитофонную пленку.

Мы прослушали ее вместе с Виктором. Да, чутье меня не обмануло. Лайвинь оказался причастным к нашей венской эпопее.

— Давай еще раз прокрутим пленку, — попросил я Виктора. — Мне хотелось бы, с твоего разрешения, сделать кое-какие выписки.

— Зачем? — пожал плечами Виктор. — У тебя ведь есть кассетный магнитофон. Возьми да перепиши ее.

— А можно? Я ведь не просто себе на память.

— Ну и что? Дело давным-давно сдано в архив, самого Лайвиня тоже уже нет в живых. А история поучительная, пусть о ней узнает побольше людей. Ну, в крайнем случае, опустим кое-какие необязательные детали…

Вот так и появилась здесь нижеследующая магнитофонная запись.

…Да, звать меня Кристап Лайвинь, это точно, с самого, можно сказать, рождения. И отца тоже Кристапом звали. Так что Кристап, сын Кристапа, Лайвинь… Нет, это по-русски Кристап Кристапович. А у нас, у латышей, отчество не в ходу. Просто Кристап. Или гражданин Лайвинь. Или, когда очень уж надо отца помянуть, Кристап, сын Кристапа.

Кто я по роду занятий?.. Рыбак. Прирожденный рыбак. Сын рыбака, сам рыбак и отец рыбаков.

Предпринимательская деятельность?.. Нет, не занимался… Ах, вот оно что — коптильня! Да какая ж это предпринимательская деятельность — простая никудышная коптильня!.. Да, было дело. Оборудовал я как-то в прежние времена рыбокоптильню в сарае. Два сезона проработала — и прикрыл. Самому мне с ней не управиться было, работников нанимать — накладно. А сыновья не захотели. Так что не вышло из меня фабриканта. А вы говорите — предпринимательская деятельность!

За что, за что, вы сказали, я могу быть привлечен к ответственности?.. Ах, за дачу ложных показаний? Нет, нет, я всю правду скажу. Зачем же мне врать? Я и в молодости никогда никому не лгал. И ни к чему мне теперь, старому, белоголовому, позориться.

Где, говорите, мне расписаться надо? Вот здесь, в правом уголке?.. Только уж простите, ради бога, я и писать-то не больно умею, роспись и та вроде кочерги. В наше время ведь как грамоте обучали? Вот тебе «а», вот тебе «зет» — и катись со школьной скамьи прямо в морские просторы. Да и школа-то была — смех сказать! Жалкая конуренка на задах лавки Меркеля.

Что, что, вы сказали, мне предъявляете?.. Ах, сундучок этот. Нет, вы еще слово такое чудное употребили… Во-во — опознание! А что это такое?.. Узнаю ли я сундучок? Да как же мне не узнать? Мы с ним, почитай, с самой войны знакомы. Славная вещица, ручная работа, теперь таких давно уже не делают. Вот эту застежку видите? Я ее сам приклепал, отвалилась было… Правда, это уже не в войну было, много позднее.

Как сундучок оказался у Яниса Вецманиса? Да очень просто: продал я его Янке. Просил пятьдесят, да разве с него столько возьмешь? Прижимистый, старый черт! За двадцать пять сговорились, а десятку тут же вместе с ним и пропили. У нас ведь, у рыбаков, без горячительного никак. Никакая роба не спасет. Это ж только в бездумной песенке так поется:

Мол, знай себе плывет — только и делов. А попробуй поплыви, когда вода и под тобой, и над тобой, и сам ты тоже весь в соленой воде. Как килька в соусе.

К тому ж артельное дело! То сшивка невода, то расшивка — как тут без выпивки?

Откуда сундучок у меня взялся? И подробнее?.. А я и сам хочу подробнее. Бегом тут никак нельзя, это целая история. Полжизни, можно сказать!

Осенью это было. Сентябрь стоял. Или октябрь. Пожалуй, даже октябрь. Уже большой норд-ост вовсю надувал, а он обычно с середины октября по-настоящему берется за дело.

Русские тогда прорвались на нашем фронте сразу в двух местах — на севере и на юге. Фашисты заметались посредине, как рыба в неводе.

Еще можно было в море ходить: салака в наших местах не переводится чуть ли не до самых морозов. Но боязно. Не только на земле пальба — на море тоже. Катера, подводные лодки, всякая прочая пакость. Остановят, пришьют шпионаж — и только поминай как звали. Вольдемар Грива из Лиепов вот так и сгинул ни за что ни про что. А какой он шпион! Рыбак, как и я, как и все прочие.

А то еще мины. Плавают, проклятые, по всему морю, наподобие здоровенных ежей. Днем, в спокойную погоду, еще ничего. А под вечер? Или в шторм? Вынырнет такая вот штука у самого карбаса — и аминь!

Так вот, в какой-то день октября сорок четвертого сидим мы, рыбаки, у лавки Меркеля и молча посасываем свои трубки. Клуба у нас в ту пору и в помине не было, вот у лавки и собирались. И нам удобно: все не в осточертевшем дому. И Меркелю выгодно: кто ж утерпит день просидеть и ничего у него в лавке не взять?

Сидим, попыхиваем. Толкуем, так сказать. Один произнесет слово, другой через десяток минут второе.

Глядим, проносится мимо нас, по улицам поселка, немецкий персоненваген — легковая, по-нашему, машина. Приметная такая, длинная, что твоя трехвеселка. Впереди, где мотор, толстенные никелированные змеевики. А брезентовая будка над сиденьем всего на двоих. И ревет, как ветер в открытом море при семи баллах. На таких машинах только большие немецкие начальники разъезжали. Раньше в наших глухих приморских местах их и видом не видали, все больше на шоссейках. Но когда русские все главные пути перекрыли, некуда было им деваться, оставались только прибрежные ухабистые дороги.

Ну, машина проревела, а мы сидим, дальше толкуем. Молчим, ждем, кто первый скажет: не пора ли, мол, ребята, к Меркелю за бутылочкой? С первого у нас больше полагается, за почин. Поэтому каждый старается выждать.

И как раз в это время, в самый, можно сказать, волнующий момент, когда вот-вот кто-то не выдержит, прибегает соседская девчонка, Айна. Босиком, в драной отцовской шерстяной фуфайке ниже колен.

— Иди скорей, дядя Кристап! Там тебя немецкий начальник кличет.

— Какой еще начальник?

— Да кто его знает! Который на машине прикатил. «Беги, говорит, зови мне сейчас же Кристапа Лайвиня».

— Так я же по-ихнему не могу!

— Он по-латышски знает.

Пошел я, куда деваться? Иду, а сам про себя соображаю: не иначе как от Кристапа моего весть. Только вот какая? Доброго от него я уже и ждать перестал…