Сергей Алексеев - Слово

Степан колебался, его мучили сомнения; Взять из библиотеки материалы – это еще куда ни шло. Можно пойти и на риск, если из-за них срывается экспедиция. И если отец хватится этих бумаг, можно привести веские причины, даже укорить его можно: всю жизнь боролся, призывал спасать гибнущие книги, а теперь, когда начинают спасать их, – ставишь палки в колеса.

– Пойми ты, мы с тобой будем отвечать, если что случится с книгами, – говорил хранитель. – Мы с тобой знали, что он нездоров и рукописям угрожает опасность, но пальцем не шевельнули. С нас спросят и правильно сделают.

– Я все понимаю, понимаю! – досадовал Степан. – Но как брать книги? Как? Ведь это же… самое обыкновенное воровство. Причем у родного отца!

Спасение библиотеки Гудошникова решили начать с самых ценных рукописей. Степан должен был незаметно изымать их из хранилища и передавать в отдел. Несколько книг таким образом он передал уже, но внезапное исчезновение Гудошникова спутало все планы.

Можно было вскрыть хранилище, составить опись книг и передать все разом в отдел, но сделать это оказалось непросто. В нотариальной конторе лежало завещание Никиты Евсеича, вскрыть которое можно было лишь после его смерти. В него-то все и упиралось. После нескольких визитов Степана к юристам и нотариусу выяснилось, что образовался заколдованный круг. Факт смерти могла подтвердить только справка о смерти, выданная медицинским учреждением. Но такой справки пока не могло быть. Степана послали в народный суд, однако и суд мог признать Гудошникова без вести пропавшим только через какой-то срок. На завещании же черным по белому значилось – вскрыть после смерти.

Аронов советовал написать в министерство юстиции, но Степан медлил. Его мучил вопрос: кому завещал библиотеку отец? Близких родственников, кроме сына, у него не осталось. Кому же он оставил наследство? Кому доверил распорядиться делом, на которое положил всю жизнь?

Степан не был уверен, что дело завещано ему. И эта неуверенность будила в нем страстный интерес и горечь одновременно. По вечерам в пустом доме или днем на работе он неожиданно вспоминал об этом и долго не мог отделаться от навязчивых мыслей. Если завещано ему – значит, он обязан продолжать добиваться создания рукописных фондов в публичных библиотеках, писать письма, требовать, а короче – скандалить всю жизнь, как отец. Завещая, он вместе с собранием вручал ему свою судьбу. Ну а если не ему? Тогда выходит, чужой Гудошникову собственный сын…

Степан боялся и того, и другого. Пусть уж лучше это завещание вечно лежит нераскрытым, чем узнать последнюю волю отца.

Аронов же вдруг потерял интерес к завещанию и писать никуда больше не советовал.

– Да пусть оно лежит себе, – отмахивался он, – В любом случае мы должны спасти библиотеку. Вот и все, что от нас требуется. Наследник – ты! Ты и решайся. А тянуть дальше было нельзя. Хранилище следовало проветривать, ухаживать за книгами, поддерживать строго одинаковую температуру, но Степан медлил. Аронов приходил каждый день с утра, приводил с собой двух студентов и уже ящики привез, свалив их во дворе, однако Степан говорил, что сегодня не выйдет, он спешит на работу, к больным, и убегал.

Однажды вечером он нашел в почтовом ящике открытку. Его вызывали в милицию.

Он пришел в милицию на следующее утро. Перед ним выложили несколько фотографий и спросили, не узнает ли он здесь своего отца. На первом снимке, скрючившись, лежал одноногий человек в каком-то тряпье. Лица не видно, только затылок и клок бороды, торчащий из-за шеи. На другом – крупным планом лицо – черное, распухшее, в трупных пятнах. Затем, отдельно, руки, детали одежды, старый деревянный протез.

– Не узнаю, – проговорил Степан. – Нет! Кажется, он… Он! Протез точно его.

Из милиции он вернулся домой, где его уже поджидал

Аронов. Степан поздоровался и молча стал собираться в дорогу.

– Ты куда? – удивился хранитель. Труп инвалида был найден в Иркутске, в каком-то подвале пристанционных домов.

– Кажется, нашелся отец… – проронил Степан.

– Живой?

– Мне показали снимки… Я не уверен… На снимках – мертвый…

– Ну, с богом, – пожелал Аронов.

К концу вторых суток Гудошников – младший вышел на станции в Иркутске и отправился искать городской морг. Уже на его пороге он вдруг остановился, ощутив приступ неведомого раньше страха. Сколько раз он бывал в моргах, анатомических музеях и секционных залах, но ничего подобного не чувствовал. Все казалось само собой: занятия в «анатомке», трупы, мышечные ткани, кишечник, органы кровообращения…

«Не бойтесь запаха и не обращайте на него внимания, – вспомнил он наставление профессора. – Это всего лишь химическое вещество. Запах-это химическое вещество…»

Где-то здесь, за дверью, возможно, лежит его отец и тоже для кого-то не более чем материал для изучения, химическое вещество…

Его окликнули, дернули за рукав, спросили, что нужно.

– Отца ищу, – промолвил он, не видя, с кем разговаривает. – Инвалид, без ноги…

Женщина в черном халате, надетом поверх фуфайки, провела его в ледник, молча указала на трупы, лежащие под серой, смерзшейся тряпкой. Степан, сдерживая дрожь в руках, снял ее и нагнулся над телами. Свет в леднике был слабый, лиц не рассмотреть…

– Можно ведь лампочку посильнее ввернуть! – внезапно раздражаясь, крикнул он. – Ничего не видать!

– Запрещено, – виновато сказала женщина. – Большая лампа тепло дает, куржак от нее делается. Вы не знаете, так не кричите.

Инвалид лежал в середине. Замерзший ком бороды торчал вверх, глаза чуть прикрыты, на щеках – примерзшие опилки…

– Кто там смотрит? – спросил за спиной хриплый женский голос, шаркнула о бетон лопата.

– Отца ищет, – проронила женщина в черном халате. – Инвалида…

Степан осмотрел труп, стер опилки со щеки, тронул руку. Нет, вроде не он. Этот при жизни был щуплым, худосочным, отец же – крепок и широк в плечах. Степан лихорадочно вспоминал приметы отца, особенности его рук – ничего в голову не приходило…

– Не узнаю… – тихо проговорил он.

– Немудрено, – вздохнула за спиной женщина в халате. – Мертвые-то они все на одно лицо…

– Ты что же, парень, одноногого глядел? – хрипло спросила другая женщина. – Так говорили, будто безродный он. На вокзалах жил.

Степан осмотрел культю ноги покойного. Ампутацию сделали лет пятнадцать назад, похоже, в войну. У отца же на месте шва давно образовалась вечная мозоль. Степан помнил точно, специально рассматривал однажды, когда в студенческие годы изучал хирургию. Отец все никак не хотел показывать… У этого же шов целый, наверное, долго ходил на костылях, а протез стал надевать недавно.

– Я, кажись, и сама его видала, – продолжала женщина, шаркая лопатой. – Вроде он милостыню просил, а потом пьяный валялся… Хотя их, одноногих-то, вон сколь стало после войны…