Сергей Алексеев - Слово

– Я и сам, паря, не знаю… Бывает с ним. А что – не говорит. Может, тоже плоть его мучает? Может, мужскую силу-то в нем сгубили, когда выкладывали, а в душе осталось…

Он сел на колодину, поглядывая, как бесится мерин, и вздохнул.

– Отдохнем, паря, тут уж рядом заимка… Жил я тут, скоро после войны поселился, с Катериной своей да с меринком вот. Он тогда жеребчиком еще был…

…Отгулял свадьбу Петрович в Макарихе, отплясал с невестой, а вскоре заколотил свою избу, и отправились они с Катериной жить на заимку.

Женился Петрович поздно, в Макарихе считали, так холостым и проживет до смерти. Говорили, что порок в нем есть скрытый, будто кто-то слышал, как он кричит по ночам и мечется. Он же пришел с фронта, гармонь немецкую привез и, как татарин стал, лба не перекрестит, к тому же взял и женился. Да не на своей деревенской, а на молдаванке из сосланных кулаков. Было Петровичу тогда за сорок, а жену он взял молодую. Катерине и тридцати не исполнилось. И жили бы, наверное, в деревне всю жизнь, и не понесло бы их на глухую заимку, да не всем в Макарихе жена Петровича ко двору пришлась. И отец, Мирон, как узнал, что дочь замуж за кержака собирается, за «кацапа», из дому прогнал. Месяца не прожили, Катерина жаловаться начала, что местные старухи при встрече плюнуть на нее норовят, ругаются: дескать, Петровича в грех ввергла, от веры отлучила, змея подколодная, Петрович, выпив медовухи, тех старух пристращал, пообещал языки самолично поотрубать и с тех пор стал с Катериной под ручку по деревне ходить. Старухи примолкли, однако повесит Катерина белье сушить, а его кто-то грязью либо дегтем обрызгает.

Поселились они на заимке и года три жили дута в душу. Летом Петрович привезет на волокуше муки, соли, сахару и мануфактуры на одежду – тогда за пушнину все можно было получить, – и дальше живут. «Я ее как куколку одевал, – рассказывал Петрович. – Американского газу привез на платье. Как сшила она его да оделась – веришь – нет, токо тогда и понял, какую я красавицу взял. Мне сказывали, на цыганку она походит, черная. А я говорю: соболь-то чем черней, тем дороже… Она мне велела бороду снять, так я снял и брился. Усы токо оставил… Два раза за жизнь без бороды ходил: на фронте и когда с ней жили. Возьму ее на руки – она ле-егонькая была, тоненькая, ручки маленькие – и понесу по лесу. А там, где заимка, – березняки, бело кругом!..»

И родилась у них на заимке дочка, тоже Катерина. До чего же на мать похожа была – две капли воды. «Посажу я Катерин своих – одну на одну руку, другую – на другую. Они смеются, а я их ношу да кружу!..» Потом загрустила Катерина, печальная стала. Говорит, привыкла я в степи жить, среди садов, а тут все тайга, тайга, темно мне здесь. Яблочка хочется, винограду или вина хорошего, домашнего. Петрович стал звать ее в деревню жить – изба есть, огород, можно попробовать яблони посадить. Она же и в деревню не хочет, и на заимке не желает. Еще года три так прожили, совсем – тяжко стало Катерине. А дочке же – хоть бы что! Она других людей, кроме родителей, не видела, другого места, кроме тайги, не ведала. Бегает по березняку, цветочки собирает, – песни молдавские поет, венки плетет.

Стала проситься Катерина домой, в Молдавию, съездить погостить. Отца ее, Мирона, отпустили из ссылки, и он туда уехал, Петрович держать не стал: пускай съездит, душу отведет, винограду поест и успокоится. А заодно и с отцом помирится, чего сердиться, коль столько лет живут? Деревенские уже привыкли, ни зла, ни обиды не держат.

Посадил он Катерин своих на меринка и повез сначала в Макариху, потом в Останино, на пристань. Пароходы тогда не ходили, катеров в помине не было, ждали самоходную баржу, которая развозила продукты по таежным селам. А. весна, вода дурная, страшная, берег валится, валится…

– Может, и мне с вами? – забеспокоился Петрович. – Заодно и Молдавию посмотрю, и вам не скуплю будет?

– Что ты, а хозяйство как же? – не согласилась Катерина. – Корова, овцы, огород…

– Давай, пока ты ездишь, я в Макариху переберусь? – предложил он. – Там и огород посажу.

– Перебирайся, – согласилась она. – Хватит нам в лесу жить.

С тем и отпустил Петрович свое семейство. И только баржа отошла от берега, яр обвалился, да так, что Петрович едва отскочить успел. «Плохая примета, – подумал он. – Не к добру земля валится…»

Подумал и вдруг ясно и определенно понял, что не вернется сюда больше Катерина с дочерью, навсегда уезжает! А баржа уже середины достигла и понеслась вниз, влекомая полой водой. Лиц не рассмотреть, только машущие руки…

Закричал Петрович и побежал следом, по берегу.

– Катя-а-а! Ка-те-ри-на-а-а!!!

С тем и отпустил Петрович свое семейство. И только баржа отошла от берега, яр обвалился, да так, что Петрович едва отскочить успел. «Плохая примета, – подумал он. – Не к добру земля валится…»

Подумал и вдруг ясно и определенно понял, что не вернется сюда больше Катерина с дочерью, навсегда уезжает! А баржа уже середины достигла и понеслась вниз, влекомая полой водой. Лиц не рассмотреть, только машущие руки…

Закричал Петрович и побежал следом, по берегу.

– Катя-а-а! Ка-те-ри-на-а-а!!!

Бежал, падал, путался в тальниках и краснопрутнике – чаща кругом такая, что не продерешься. К тому же ручейки, овраги, залитые водой, и берег – валится, валится… Баржа все дальше, дальше уходит. Только настигнет Петрович ее, поравняется, а впереди – протока. Бросится он в воду, переплывет – баржа за поворотом скрылась…

Очнулся Петрович, огляделся: баржи нет уже на реке, ушла, и место кругом незнакомое.

Посидел он на берегу, послушал, как журчит весенняя вода, как обрушивается яр, подмытый в глубине, и подался назад. От одежды лохмотья остались, босой, лицо ободрано, пальцы кровоточат. Наконец узнал место: в пятнадцати верстах от Останина оказался…

Люди потом говорили, дескать, провела тебя молдаванка: пока в ссылке была – пристроилась к мужику, чтобы нужду не терпеть, а срок вышел и бросила. Зачем был ты ей, дремучий лесной.человек, когда она к другой жизни привыкла? Он не верил и ждал. Но прошел год, другой, третий…

Видно, яблочки молдавские слаще лесной жизни.

…На заимку Петровича они пришли на закате. Успокоившийся мерин оглядел мутным взглядом белоствольные березняки, покосившуюся избу, разрушенное подворье и знакомым путем отправился в стайку. Там он протиснулся в ворота и лег, по-собачьи положив голову к передним ногам.

Петрович поднялся на крыльцо, дернул на себя дверь и остановился.

– Слушай, паря, а ты смеяться над книгами не будешь? – спросил он. – Я хоть и немоляка, но книги-то жалко… Старики мои наказывали беречь, не выбрасывать и в плохие руки не давать.

– Петрович… – сиплым от усталости и волнения голосом протянул Иван, однако старик не дослушал. Перешагнул порог избы и остановился, привалившись плечом к косяку…