Сергей Алексеев - Слово

Но побывать рядом с монастырем и не проверить – такого Никита себе позволить не мог. Во сне, в минуты короткого забытья на трясущейся телеге, Гудошникову снился один и тот же кошмар: он медленно подползал к неведомой, Скованной железом двери книжного хранилища, с трудом открывал ее и видел на полу растерзанную рукопись. Ветер трепал харатьи, крутил их в маленьком смерче, а он, Никита, пытался прочесть, что там написано. Буквы были знакомые, хоть и не похожие на кириллицу, но не складывались в слова. Если же Гудошникову удавалось что-то понять, то неведомые знаки тут же переворачивались, искажались, и приходилось читать снова…

Перед селом Спасским, куда шел обоз, Милеша неожиданно затосковал.

– Эхма, – вздохнул он тяжело. – Мужики-то все пытают тебя, чего там дальше будет, как жить станем. А я вот что скажу тебе, товарищ Микита; тосклива жизнь наша пойдет. Ох, тоскливая-а…

– Отчего же? – спросил Гудошников.

– А погляди сам. Нынче-то мы, слава Богу, хлебушка досыта поели, можа, и на зиму хватит. На будущий год еще больше будет. А что, если мы хлебом-то, как песком, завалимся? Ну, придет такое времечко?.. Мне вот, когда брюхо полное – спать страсть как охота. Все потому, что при полном-то брюхе тоскливо делается. Но спать-то сколь можно? Высплюсь – начинаю думать, думать… Ведь негоже это – людям, как медведям, в берлоге лежать? Человеку всегда какое-нибудь занятие нужно. А занятие наше крестьянское известно – хлебушек сеять. Ну а если брюхо сытое и занятиев больше нету?

– Учиться пойдешь, Милентий, – сказал Никита. – Грамоту знаешь?

– Э-э, товарищ Микита, – мужичок погрозил пальцем и рассмеялся. – Учиться… Если мы-то выучимся – хлеба еще больше будет… Я вот что думаю: видно, нельзя, чтобы народ всегда сытый был. Надобно его чуток не докармливать, как собаку перед охотой не кормят. Ты думаешь, почто наш народ такие войны выдюжил, такие беды пережил? А?.. Во! Потому что всегда в брюхе ворчало. Когда под ложечкой сосет – чего хочешь пережить можно. Революция пролетарская от этого и пошла… А почто мы гидру капитализма одолели? Да сытая она была, гидра! На ходу дремала. Вот если и мы тоже сытые шибко станем, то нас кто-нибудь одолеет. Так что нам никак нельзя много хлебушка. – Он постучал по мешку. – Надо, чтобы его чуток не хватало. Все наши грехи и беды от сытого пуза будут. Вот поглядишь и меня вспомянешь… Я говорил нашему продкомиссару, так он, дьявол старый, хохочет надо мной и не понимает текущего момента. Тоскливая жизнь пойдет, зря мужики радуются… А потом, смотри: в бою в живот ранят – сытый пропадет, это я по германской войне знаю, а голодный выживет! Я сам выжил, когда меня в брюхо ранило. Доктор так и сказал: тебя, Милентий, голод от смерти спас.

Гудошникову почему-то вспомнился красноармеец, лежавший с ним в одном тифозном бараке. Никита тогда уже шел па поправку, а тот красноармеец бредил в беспамятстве, орал бессвязно, хрипло, но когда приходил в себя и боль отпускала, будил Гудошникова и просил поговорить с ним. «А что будет, когда всех врагов революции перебьем и всю Антанту разнесем? – спрашивал он, шурша пересохшими губами. – Скучная, поди, жизнь начнется. Ни боев тебе, ни драки».

Врагов разбили, Россию очистили от контрреволюции, но скучно не было…

– Возьми меня с собой? – вдруг попросился Милеша. – Пойду и я книжки искать. Жизнь у тебя – не мед, в сон не потянет. А я бабе своей передам через мужиков, они и коня моего ей угонят, а?

– Ты выучись сначала, Милентий, – посоветовал Гудошников. – Какой тебе прок от этих книжек, когда ты читать не умеешь?

– Читать я умею! – не согласился Милентий. – И по печатному, и по письменному.

– Мало этого, – улыбнулся Гудошников. – Я вот университет почти закончил, а все равно мало.

Милеша покачал головой и неторопко спустился с воза.

– Не понял ты меня, товарищ Микита, – безнадежно крикнул он. – Грамоты мне сейчас много не надо, интересу бы маленько!

Подождав на обочине своего коня, Милеша вскочил на подводу и лег на мешки лицом вниз.

До самого села потом Никита нет-нет да и вспоминал слова печорского мужичка. Вспоминал и ловил взглядом его телегу, плотно уложенные мешки с хлебом, на которых безжизненно тряслась головенка Милеши. Милеша, кажется, спал. На сытое брюхо и впрямь крепко спится…

В Спасском Гудошников выпросил подводу. На этот раз сработал мандат, выданный в Олонце. Председатель сельсовета, увидев магическое – ЧК, долго не упрямился, снарядил в дорогу молчаливого бородатого мужика и лишних вопросов не задавал.

– Поезжай, коли есть охота, – согласился он. – Токо одному-то, поди, жутковато будет в монастыре. Пусто там…

– Куда вывезли монастырское имущество? – спросил Никита.

– А по деревням да селам развезли, – пояснил председатель. – И нам маленько досталось. Лошадей вот дали, веревки, железо. До тебя уж наезжали, спрашивали…

– Кто?

– Да ваши, из чека товарищи.

– А книги? Книги не видели?

– Вроде не видал, – пожал плечами председатель. – Помню, от монахов привозили сети, невод привозили и передки сапожные, а книг не было… Наши-то, спасские, туда не ездят.

До Северьяновой обители оставалось двадцать верст. Лошадь бежала резво, беспокойно оглядываясь назад красным, кровяным глазом. Возница сидел на передке и упорно молчал. Гудошников пробовал разговорить его, спрашивал, как собираются делить Привезенный хлеб, хватит ли его на зиму, много ли ребятишек, однако мужик отмахивался от него двумя-тремя словами, дескать, когда его хватало, хлеба-то? Это ребятишек много, а хлеба всегда мало.

Ближе к вечеру выехали к реке Печоре. Возница остановил коня, выждал, покуда Гудошников сойдет на землю, и, развернувшись, поехал назад.

– Ты куда? – запоздало спросил Гудошников. – А дальше – как?

– Дальше тебе на Монастырский остров надо, – оглянувшись, ответил тот. – Обитель-то на острове. Лодку на берегу пошарь, можа, и найдешь. А мне домой надо, там хлебушек делют!

Гудошников выругался, спустился к воде. Река в этом месте была широкой, на горизонте темнел сосновый бор – то ли остров, то ли противоположный берег, пойди, угадай. Тут еще снежок стало пробрасывать, и застелила пелена речную даль. Никита прошелся по речному откосу и сел на камень. Ни души кругом, да и лодок не видать. Грохот колес за спиной, почти затихший, вдруг стал нарастать, и вскоре на берег вылетела знакомая телега. Мужик бросил вожжи и начал спускаться к воде. Гудошников сунул руку в карман шинели, нащупал маузер…

– Послушай, парень, – неожиданно по-простецки заговорил возница, хотя дорогой звал комиссаром. – Ты, можа, вернешься со мной, а? Пропадешь ведь один-то, на деревянной ноге? Тута, как монастырь закрыли, страшно жить стало. Сказывают, бога прогневали. Один наш спасский мужик пропал… Поехал в монастырь за железом, с куполов железо снять, и до сей поры нету. На что уж Петро Лаврентьев старик бывалый, а и то, сказывают, в Спасское ехать собрался.