Сергей Алексеев - Слово

– Где? – удивленно спросила Анна.

– Да в Индии штат такой есть-Бангладеш называется.

И надолго замолчал. Анну же этот бестолковый и банальный разговор о погоде лишь подхлестнул. Лучше уж выбросить все козыри сразу, выложить, что надо, только не сидеть и не тянуть резину. Разум еще барахтался, противился – не спеши, не злись, не гони коня – пропадет! Но вести пустой разговор уже не было сил.

– Я, Пимен Аверьяныч, к вам по делу пришла, – сдерживаясь, проговорила Анна. – Поговорить вот хотела…

– Ну ясно; – по делу, – согласился Власов. – Без дела-то, поди, и чирей не садится… Дел нынче много у всех! Вот пишут, человек в космос полетел, Юрий Алексеевич Гагарин. Тоже дело… А у тебя какое?

– Я кержаков ищу, – ответила Анна. – Старообрядцев… Интересуюсь, как они живут.

«Боже мой, как глупо! – ахнула она, сжимая кулаки. – Ведь Аронов предупреждал: не называй их кержаками, обидятся…»

– Чего их искать-то? – спросил Власов. – «Ищу»… Вон они, кержаки, – кивнул он в сторону, – так и живут… А что? Вы из какой-нибудь организации или учреждения? Уполномоченные, что ль? – Власов насторожился и перестал ерзать.

– Да нет, – мягко сказала Анна. – Я из Академии наук, археограф.

– Вон оно что-о! – протянул Пимен Аверьяныч. – Из наук, значит, ученые академики… А чего кержаки-то тебе?

– Я книгами интересуюсь, – объяснила она. – Старыми… Их теперь уже нигде нет, а у кержаков сохранились.

– Ага! – догадливо сказал Власов. – Это в которых про Бога, что ль, писано?.. Ну интересуйтесь. Раз интерес есть – интересуйтесь. У меня тоже есть интерес, вот пенсию выхлопотать не могу. Вишь, девонька, у меня стажу есть десять лет, я лес валил… Ну, валил, как надо: сосенка к сосенке, нормы по две, бывало, делал, а в стаж для пенсии эти десять лет не хотят считать. Во какой интересный интерес!

Анна помолчала, стараясь выказать сострадание, и вновь о своем:

– Мне сказали, что у вас книги есть. Будто сохранились…

– Это кто же сказал-то? – удивился Власов и потеребил бороду.

– Люди сказали… – неопределенно ответила Анна.

– Ну и люди! – хохотнул он. – Да откуда у меня-то? Э-э-э… – он махнул рукой и выглянул в окно. – У матери моей были. Мать и читать читала… А как помереть ей, куда-то все девала, не знаю.

Власов вскочил, отдернул занавеску на полке, снова сел.

– Может быть, вы поищете? – спросила Анна. – Не могла же она их выбросить.

– Как не могла? Могла… Могла и закопать, и отдать кому, чтобы люди не смеялись… Искал же вот, нету… – он потер локтем стекло, выглянул. – Нынче-то кто в бога верует? Никто почти. И книги эти не нужны… Я еще молодым ходил, мать-то спрашивает: ты книги читать будешь или на гармони играть? Я, конечно, лучше на гармони, думаю. Гармонь себе купил. Во он, стоит, под кроватью. Хромка-однорядка… Голоса позападали, так не играю теперь.

– Да, жалко, – после долгой паузы проронила Анна.

– Жалко-жалко, – подтвердил Власов. – Как не жалко? Жалко…

– А у кого сохранились книги – не знаете?

– Нет, не знаю, – бросил Пимен Аверьянович. – Кто знает? Я никуда не хожу. Рази на работу токо… И ко мне не ходят. А живу один.

Несколько минут сидели молча, и Анна чувствовала, как пропадает последняя надежда. Нет, чуда не будет. Власов не достанет откуда-нибудь и не выложит перед ней ни листочка. Скорее всего у него и в самом деле нет.

– Ну что ж, извините, побеспокоила, – вздохнула она и встала. – Я пойду.

– Ничё, ничё, иди, – разрешил Власов. – Жарынь вот токо на дворе – спасу нету.

– До свидания, – сказала Анна, держась за скобку двери.

– Счастливый путь! – кивнул Власов, не вставая. – Головку-то ниже пригни, а то косяк низкий – ушибешь головку-то ненароком.

Ушла она совершенно обескураженной и долго не могла прийти в себя. На одной из улиц заметила скачущего всадника и сошла с проезжей части. Однако лошадь остановилась и заплясала, высоко поднимая ноги.

– Гуляете? – спросил начальник милиции и похлопал коня по шее. – А кобылка моя – видели? Одыбалась, родимая! – Он спешился и подошел к Анне.

– У Власова книг нет, – грустно сказала она. – Говорит, мать все куда-то унесла…

– Не может быть! – Глазырин рубанул рукой. – Мать у него лет восемь назад померла, а книги я видел весной! Ну-ка, идем в отдел!

В отделе милиции он вызвал к себе кого-то из работников и, поджидая, перебирай бумажки на столе. Вошел парень в гражданском, поздоровался и остановился у порога.

– Слушай, Клименко, мы ходили с тобой к Власову алиментщика искать? – спросил Глазырин.

– Ходили, товарищ майор, – подтвердил Клименко.

– Ты книги у него в кладовке видел? Ну, в кадках-то?

– Так точно.

– Вот, – сказал Глазырин Анне. – Если мне не верите.

– Видел, – еще раз подтвердил Клименко. – Штук двести или триста будет. Моим глазам свидетелей не нужно.

– Ну, ты подзагнул, – поморщился начальник милиции. – Может, штук сто только…

– Это в одной кадке только. А в других? – начал спорить Клименко. – Даже открывал, смотрел – написано не по-русски… А что такое, товарищ майор?

– Ладно, ничего, – буркнул Глазырин. – Иди, работай…

Клименко ушел. Начальник милиции склонил голову, уперся взглядом в стол, и Анна заметила, как краснота с его крепкой шеи медленно переползает на лицо…

Гудошников пробирался на Печору. После пропахших рыбой и лесом олонецких краев он с удовольствием вдыхал запах хлеба. Отовсюду только и слышалось:

– С хлебом нынче, с голоду не пропадем!

– Дал Бог, уродился хлебушек!

– Только бы голоду не случилось где! Не то выгребут опять…

Хлебом пахло в теплушках, в товарных вагонах, на постоялых дворах и вокзалах. Хлебом пахло от крестьян, встречающих поезда, от буржуев, теперь именуемых нэпманами, и красноармейцев, с которыми Гудошников ехал до Вологды.

Хлебом же пахло от беспризорников, кочующих на зиму в теплые края.

И везде ели. В вагонах, в базарных рядах, на станциях. Жевали этот самый хлебушек где с жадностью, где с наслаждением, и никто не смотрел на него равнодушно. В глазах рябило от жующих ртов, от рук, державших ломти и горбушки. В ушах стояли нескончаемые разговоры-хлеб, хлеб, хлеб… Словно вдруг вся Россия, оставив большие и малые дела, села за стол с караваями и стала наедаться за вчерашний голодный день, за сегодняшний хлебный и впрок, на завтра. Было в этом – что-то печальное и радостное одновременно.

В Вологде Гудошников пересел на открытую лесовозную платформу. Трое суток его болтало и продувало до костей, хотя состав тащился медленно и подолгу стоял на разъездах. Подъезжая к городку Печоре, Никита заболел. Кашель рвал легкие, обветренные губы потрескались, кровоточили, и стоило только чуть-чуть пошире открыть рот, как перед глазами возникали красные круги, тошнило.