Сергей Алексеев - Слово

В Печоре платформу загнали на запасной путь. Гудошников, едва спустившись на землю, сделал несколько шагов и упал на рельсы. Сознания он не терял, но встать сам не мог. Неожиданная слабость бесила его, Никита скреб ногтями мерзлую землю, упирался ногой в шпалы, но сил хватило лишь на то, чтобы сползти с насыпи.

– Эй! – как во сне донеслось откуда-то. – Здесь инвалид упал, убери-ка его с путей!

Черный человек склонился над Гудошниковым, взял его под мышки и легко, словно подростка, понес в сторону от полотна. Никита сопротивлялся, кричал, что пойдет сам, однако все больше обвисал на руках несущего. Возле будки стрелочника его посадили на кучу шпал и привалили спиной к стене.

– Отдохни малость, – погудел над ухом окающий говорок. – Эк тебя лихорадит-то.

Гудошников рассмотрел перед собой грузного, краснолицего человека в суконной поддевке и скуфейчатой шапке. Человек положил к ногам Никиты его котомку и сел рядом.

– Чай, заболел, огнем весь горишь.

– На платформе продуло, – едва слышно проронил Гудошников, ощущая тепло и покой. Сквозь прикрытые веки ему мерещился солнечный свет, хотя было пасмурно, перед глазами стояла неясная краснота, пылали щеки.

– Пойти-то есть куда? – спросил человек. – Аль не здешний?

– Из Питера я, – Никита сделал попытку встать – не вышло.

– Ойда-ко в избушку, – решительно сказал человек. – Я тебя на топчан положу.

Гудошникова завели в будку стрелочника и уложили на постель. Затем, в полусне, он что-то пил, горячее и безвкусное, кому-то отвечал на вопросы и прежде, чем заснуть окончательно, успел рассмотреть два маленьких образка на грубо сколоченной божнице.

Проснулся он только утром, от лязга буферов и вагонного грохота. Подскочил, огляделся.

– Где я?

В будке пахло хлебом и печеной картошкой.

– На станции, – сказал краснолицый человек.

– А ты кто?

– Я-то? Да стрелошник я, – махнул рукой хозяин будки. – Питье тебе поспело, на-ко испей, странничек…

Никита взял из рук стрелочника солдатскую кружку, обернутую холстиной, отхлебнул. Горечь связала рот, защемило в скулах.

– Пей-пей, – подбодрил хозяин. – От лихоманки-то другого зелья и ненужно. Терпи и пей. Пропотеешь – всю хворь как рукой…

Обжигаясь, Гудошников выпил отвар и откинулся на подушку. Почувствовав некоторое облегчение, он осмотрелся. Отстегнутый протез лежал на котомке возле топчана, шинель висела в углу, рядом с хозяйской поддевкой и какой-то черной, бесформенной одеждой. Стены будки побелены, кругом чисто, убого и светло. Взгляд Никиты снова остановился на божнице.

– Ты случайно не из монахов? – спросил Гудошников. Стрелочник насторожился, брякнул посудой у печурки и, отвернувшись, вздохнул тяжело.

– Из монахов и есть… А ныне стрелошник…

– Расстрига?

– Расстригли, – бормотнул стрелочник. – Был Ипатом, в иночестве, а ныне опять Макаром Окоемовым зовут, бумагу выписали.

– Согрешил, поди? – улыбнулся Никита. – Перед богом провинился?

– Нынче все грех творят, всех расстригают… Ох, Господи!

– А в каком монастыре был? – спросил Никита. – В какой крепости сидел?

– В Северьяновой обители был, – снова вздохнул Ипат-Макар. – Светлая наша обитель была, тихая. Разве что паломники-богомольцы захаживали.

– Так я иду в Северьянову обитель! – обрадовался Гудошников. – Четвертую неделю из Олонца добираюсь!

– Уж не паломник ли, часом? – поинтересовался бывший монах, и Никита уловил легкую иронию.

– Да нет, не паломник, – мирно улыбнулся Никита. – Я по другому делу.

– И то вижу – по другому… – подтвердил стрелочник и покосился на шинель. – Нынче паломники в Северьянову не ходят. – В кармане шинели, вспомнил Гудошников, лежал маузер. Значит, пока он спал, бывший инок проверил, может быть, и в котомке пошарил…

– Между прочим, по чужим карманам, Ипат… или как тебя… лазить грешно, – сухо сказал Гудошников. – Хоть в иночестве, хоть в миру.

– А как же? – не согласился стрелочник. – Должен я поглядеть, что за человека взял? На полотне подобрал? А ну, коли ты бы преставился тута? Мне потом перед властями ответ держать. За комиссара-то люто бы спросили…

– Ладно, – махнул Никита. – Спасибо, что подобрал.

– Что же я, не понимаю: хворый на рельсах упал – не бросать же его? Да еще инвалид. Мне-то все одно: комиссар не комиссар, человек, божья тварь на железке лежит…

– Слушай, Макар! – оживился Гудошников. – А есть у вас в Северьяновом иеромонах Федор?

– Был Федор, – стрелочник снял чугунок с печки,; вытряхнул картошку на стол. – Был, да вот недолга…

– Умер?!

– Да живой, поди… Что ему сделается? Шестидесяти не было… Чай, тоже где-то мытарится. Не стрелошник, конечно. Это я в стрелошники попал…

– Что? У вас и иеромонахи расстригаться начали?

Бывший инок вскинул голову, покраснел еще больше и, видно, хотел ответить зло и решительно, но сдержался, тихо проронил:

– Сами обитель закрыли, теперь смеетесь…

– Разве Северьянов монастырь закрыли? – удивился Никита, приподнялся в постели и сел.

– Нынче весной и закрыли, – после паузы сообщил стрелочник. – Нас вот по округе расселили. Кто на лесоразработки угодил, кто на сплав… Девяносто душ братии было. Немощных на попечение отдали, молодым… Так и живем теперь…

Макар собрал несколько картофелин в плошку, посолил, сбоку положил горбушку хлеба и подал Гудошникову. Никита поблагодарил, однако есть не стал. Бывший чернец помолился на образа и принялся за трапезу. Ел он медленно, нежадно, задумчиво глядел куда-то мимо хворого гостя и время от времени вздыхал.

– Где же все-таки Федор сейчас? – тихо спросил Гудошников.

– Что ты спрашиваешь так? – прожевав, поинтересовался Макар. – Родня он тебе или как?

– Родня, – сказал Гудошников. – Кровная родня… Так где же он?

– Нынче все пошли родню искать, – сказал стрелочник. – Нынче токо за родню и надо держаться… Ишь ты, как вышло-то? Ты комиссар, а родня – иеромонах, тоже навроде комиссара… А где он – один Бог ведает. Игумену нашему, владыке, указ из епархии пришел в Казань подаваться. Он, вишь, дворянского роду, его на чугунку не пошлют. Везде на теплом месте будет… А Федор-то, родственник твой, с ним собирался, да что-то не взял его игумен. Отца Василия взял, а его не взял…

– Так куда же он делся? Федор? – Никита схватил протез, повертел в руках, бросил на котомку.

– Не знаю… – проронил стрелочник. – Сказывали, будто он на острове остался, с Петром, при пустой обители жить… Другие сказывали, все ж таки с владыкой в Казань подался… Не знаю. Нынче человека отыскать труд-но-о… Все перемешалось.

Никита стиснул зубы: новости обескураживали, бывший монах прав – где его теперь искать, Федора, с рукописью? Хорошо, если он на острове остался, при монастыре, а если нет?