Сергей Алексеев - Слово

– Я спросить пришел, – сказал Гудошников.

– Те тоже спрашивали, а потом ширнули, – проговорил Лаврентьев, не поворачиваясь. – Ты вон наган в кармане держишь… Так стреляй.

Никита вынул руку из кармана шинели, отбросил палку.

– Кто книги в сарае трогал? Кто из бочек их вытряхнул?

– Сие мне неведомо, – ровным старческим, тонким голосом проговорил Лаврентьев.

– Когда монастырь закрывали, иконы ты рубил? – спросил Никита.

– Иконы рубил, – признался старец и блеснул глазами. – Книг твоих не трогал… Да я вниз и не спускаюсь. Спущусь, так мне назад не подняться. А пещера моя на горе.

Гудошников замолчал. То, что говорил старец, походило на правду, и сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были заметны горделивое спокойствие и работа мысли.

– Монах с тобой живет? – после паузы спросил Гудошников. – Тот, что на острове оставался?

Старец взглянул на Никиту иначе-потеплели и, показалось, темнее стали выцветшие глаза.

– Преставился Афанасий, – проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. – Недолго протянул, нынче летом и отошел.

– Кто еще есть на острове?

– Приезжают люди, – уклончиво сказал старец. – Одни приехали – пытали о золоте, другие – о гробе серебряном. В бок ружьем ширнули, болит бок-то… А смерти никак нет.

– Ехал бы в Спасское, – посоветовал Никита. – Умрешь тут-похоронить некому будет. Как одному-то жить, без людей?

– А что люди? – спокойно проговорил старец. – Людям нужно золото, серебро. Зачем им выживающий из ума?.. Люди злые. А я привык тут, на острове.

Он переставил посох, оперся на него крепче и вновь стал смотреть на берег, не моргая, не шевелясь и, кажется, не дыша, как изваяние. Никита поднял палку и, не простившись, заковылял назад, к соляному складу. По пути, пока ветреный мыс острова не заслонился монастырской стеной, он оборачивался и глядел на старца Лаврентьева. Тот стоял, не меняя позы, и только ветер развевал его черную хламиду.

В сарае Гудошников расстелил шинель и присел отдохнуть. Ремни от ходьбы по горам натерли и нарезали кожу культи. Он снял протез и закурил. В дверном проеме плескалась река, и солнечные зайчики попадали в сарай. Снова на мгновение вспомнилось детство, и вдруг все стало тонуть в легкой, призрачной дреме. Бессонная ночь давала о себе знать. Никита притушил окурок И прикрылся полой шинели…

Проснулся он сам и сразу же услышал приглушенный говор. В нескольких метрах от него на книгах сидели трое мужчин в рясах и скуфейках. Двое бородатых, один чисто выбритый – все что-то жевали. Рядом, прислоненные к стене, стояли винтовки.

«Что за люди? – пронеслось в мозгу, и рука сама стала искать карман шинели с маузером. – Пришли, пока я спал…»

– Как почивали, комиссар? – спросил бритый, не выговаривая букву «р». Он улыбался.

– Он, вашбродь, еще не проснулся! – засмеялся один из бородачей, показывая щербатый рот, набитый хлебом. – Ишь глазами лупает!

Пришельцы ели хлеб. Его, Гудошникова, хлеб, и умяли уже половину каравая. Щербатый перехватил его взгляд.

– А ничего хлебушек у тебя, комиссарик, вкусный, – похвалил он. – Только большевикам такой ныне дают али всем?

Гудошников молчал, оценивая положение. Пришедшие, если бы не винтовки, выглядели мирно, и рясы на них сидели будто на монахах. Но они ели его хлеб, ели без спроса, и это значило, что…

Сердце его оборвалось, когда он увидел в руках у бритого свои документы.

– Да ты не жилься, – продолжал балагурить щербатый. – Хлебушка не только комиссарское брюхо просит.

Бритый развернул мандат, выданный Мухановым в Олонце, и нахмурился, покусывая губу. Третий, мужик лет тридцати, сидел безучастным и мелко-мелко, по-кроличьи, жевал. Из-под скуфейки его лез наружу кудрявый, густой чуб.

– Эхма! – вздохнул щербатый. – Хлеб твой хорош, да все одно нету на свете лучше нашего донского хлебушка!

Тот, третий, сдавленно хохотнул и, стащив скуфейку, выпустил на волю буйные кудри.

– Итак, Никита Евсеевич, – задумчиво сказал бритый, – какими судьбами в наши отдаленные края?

«Бандиты, – думал Гудошников. – Бритый, похоже, из благородных, наверняка белый офицер. Документы и протез у него. Ну вот и все…» Сознание работало ясно, не оставляя никаких надежд. Он уперся руками и сел. Погибнуть так просто и глупо! Взяли сонного, даже не связали… А зачем его вязать? Куда он без протеза?

– Что же вы, комиссар? Язык отнялся? Ну?

– Позвольте, вашбродь, я спрошу? – щербатый, видно, из казаков, проглотил нежеванное и прочистил, поцыкивая, зубы.

– Погоди, – отмахнулся офицер. – Тут у вас сказано, что вы ногу за революцию потеряли, а не язык. Ну, так что же, Никита Евсеевич?

Гудошников сел, но не мог теперь оторвать руку от шинели. Под рукой, в кармане, был маузер! Сквозь подкладку он чувствовал ладонью его рукоятку и коробку магазина. Сонного его обыскали, вывернули карманы френча, достали документы, вероятно, обшарили все под головой, взяли котомку с хлебом, а маузер был в кармане шинели, расстеленной подкладкой вверх! Видимо, решили, что спит здесь человек военный, а значит, оружие должен держать под рукой и головой. А оно-под ребрами было! И чтобы теперь проникнуть в карман шинели, надо отвернуть ее полу…

– Вот что, комиссар, – выдержав паузу, продолжал офицер, – у нас нет времени долго возиться с вами. Прошу вас, говорите правду, зачем вы приехали в монастырь?

– Грешки свои комиссарские замаливать! – снова расхохотался казак. – Святым мощам поклониться!

«Они чувствуют себя хозяевами, – подумал Гудошников. – Их – трое, я – один, без ноги и без оружия, как им кажется… Потому и не обыскали как следует. Возможно, и не подозревают о маузере/Теперь надо незаметно достать его!»

– Чего с ним канитель разводить? – спросил казак. – Он мне зараз гутарить начнет…

Гудошников не ожидал удара. Вернее, ожидал, но не так скоро. Казак ударил его сапогом в лицо, отчего Никита упал на шинель, прикрыв животом маузер. Во рту стало сладко, онемели губы.

– Последний раз спрашиваю, – не теряя спокойствия, продолжал офицер. – Зачем вас черт понес сюда глядя на зиму, и к тому же инвалида?

Никита подсунул руку под шинель, однако резкий рывок отбросил его назад. «Что им надо? – мелькнуло в сознании. – Они знают уже, комиссар, хотя и бывший… Должны бы шлепнуть, а тянут… Что им надо?»

– Ефим! Раздень его! – приказал офицер и набросился на кудрявого, тем временем уписывающего хлеб:

– А ты чего сидишь? Помогай!

Вдвоем они прижали Никиту к полу и содрали одежду, оставив кальсоны. Он не сопротивлялся, боясь, что в борьбе кто-нибудь из них наступит на маузер, и тогда – конец… Он лишь сделал еще одну попытку достать его, но едва дотянулся до края шинели, как его схватили за руки, завернули их назад и связали веревкой.