Сергей Алексеев - Слово

– Эй, ты! – крикнул Никита. – Выходи и сдавайся!

– А ты стрелять не будешь? – пугливо спросили из сарая.

Говорил кудрявый. Голос казака он запомнил, но это был другой голос! Гудошников застонал от досады.

– Не стреляй! Я невиноватый! – просил кудрявый. – Я насильно к бандитам взятый Я не по своей воле! Поехал в монастырь железо драть, а меня под наганом взяли!..

– Вылазь, пес шелудивый! – крикнул Гудошников. – Не трону, выходи!

– Только не убивай! – взмолился кудрявый. – Я и так раненый, у меня рука пробитая!

Кудрявый выбрался на крышу и сел, готовый в любое мгновение нырнуть обратно. Левая рука была замотана изорванным подрясником. Гудошников заставил его спуститься на землю и, удерживая под прицелом, велел подойти. Кудрявый подошел, качая больную руку и вытирая слезы.

– Отваливай камни, – приказал Никита. Корчась и оглядываясь, кудрявый освободил дверь и остановился в ожидании следующей команды.

– Заходи первый, – тихо сказал Никита. Он вдруг подумал: а что, если там ловушка. Что, если казак жив и теперь затаился, чтобы заманить комиссара в сарай и там застрелить?

Казак был убит наповал, пуля попала ему в горло. Костер догорел. В куче белого пепла лежал остывший шомпол.

Хлеба на бочке не было, а Никита точно помнил: когда его спускали с дыбы, там оставалось полкаравая…

Но самое главное – не было документов и одежды Гудошникова. Офицер переоделся в его френч, брюки, натянул поверх рясу и ушел с его документами. Чужая гимнастерка и галифе лежали на шинели Никиты грязным, серым комом. Гудошников отшвырнул его и увидел разбитый вдребезги протез…

Забытый Гудошниковым пленник стоял, переминаясь с ноги на ногу, и кряхтел, держась за руку, – с набрякшей кровью тряпки капало.

– Куда он пошел? – Никита навел на кудрявого маузер. – Ну? Говори, ублюдок?! Бандит забормотал:

– Невиноватый! Истинный Бог невиноватый! Он еще наказал, чтоб я тебя… того…

– Чего – того? – рявкнул Гудошников.

– Это самое… Когда он уйдет в дыру-я сдамся в плен будто, а ты дверь откроешь – я в тебя стрелять должен… Но я не стрелял! Я насильно взятый! Я сам спасский, поехал железо драть!.. Железо дерут все, крыши крыть, и я поехал…

– Где он тебя должен ждать?!

– У челна! – выпалил кудрявый. – Ты, говорит, стрелишь комиссара и беги за мной…

Гудошников надел шинель прямо на голое тело, поискал обувь. Пленник услужливо принес спрятанный за бочками сапог и помог обуться.

– Вытаскивай этого! – приказал Никита, кивнув на казака.

Кудрявый, прижимая к груди простреленную руку, взял убитого за шиворот и поволок на улицу.

– Чё, хоронить будем? – деловито спросил он. – Если хоронить, так я сапоги с него сыму. Хорошие еще сапоги. Казаки справно живут…

Никиту затрясло от гнева.

– Становись рядом, шкура! – гаркнул он и поднял маузер. – Не пригодятся тебе сапоги!

Кудрявый упал на колени и вдруг завыл басом, заплакал, как плачут по убитому или умершему – тоскливо, жалобно, безысходно.

– Баба у меня, ребятишки… Пожалей, не губи… И так я потерянный… Коня забрали, железа не надрал…

Что-то мальчишеское, детское почудилось Никите в этом. Мужик здоровый, плечистый, руки как лемеха, ревел, причитал по-бабьи.

Нет уж, видно, сразу не расстрелял – теперь рука не поднимется…

– У меня пузо боли-ит, – выл кудрявый. – И ладошка простреленная… Невиноватый я… Сколь я мучиться бу-уду-у… Один стращал под ружьем, другой…

Гудошников опустил маузер и, подковыляв, ударил кудрявого по щеке.

– Ну и паскудник же ты, – вздохнул Никита. – Ну почему ты такой продажный? Почему?! Ты же меня на дыбу поднимал, а теперь милости у меня просишь. Ну что с тобой делать?

Кудрявый горько плакал, спина его, обтянутая подрясником, вздрагивала.

– Ладно, черт с тобой, живи, – бросил Никита. – Где ваша лодка?

– Недалече тута, – всхлипывая, выдавил кудрявый, – с версту будет…

Никита принес винтовки из сарая, одну, разрядив, забросил в реку, другую взял вместо костыля. Подумав, он поднял винтовку вверх и выстрелил. Эхо кувыркнулось в монастырских стенах и заглохло.

– Пошли! – приказал Гудошников. – Это тебе недалече на двух ногах… А двери привали камнем!

Кудрявый опрокинул валун, подперев дверь, и по команде Никиты пошел вперед.

Версту они шли около получаса. Никита опирался на плечо кудрявого, скакал по камням и ругался. Кудрявый предлагал взять на закорки, и однажды Гудошников было согласился, но едва оказался на спине пленника и нога оторвалась от земли, как сразу же возникло ощущение, будто его опять поднимают на дыбу.

Офицер заметил их раньше. Из прибрежных кустов ударил выстрел, и Гудошников, перехватывая винтовку, упал на землю. Рядом лег кудрявый.

– Вон он! Вон! – забормотал он, пряча голову. – На меня глядит…

Никита привстал, разглядывая кусты, но ничего не заметил. Следующий выстрел ударил от воды. Пуля взбила песок возле рук Гудошникова и, срикошетив, запела в воздухе. В это время от берега отчалила лодка, запрыгала на прибойной волне. Никита выстрелил. Расстояние было невелико, но уже опускались сумерки, и попасть в ныряющую лодку было трудно. Лихорадочно дергая затвор, Гудошников расстрелял магазин и опустил винтовку. Офицер, широко размахивая веслами, греб от берега и медленно пропадал в серой мгле.

– Тебя зовут-то как? – спросил Никита.

– Илюхой, – сказал кудрявый. – Илья Иваныч Потехин я, спасский.

За спиной послышался легкий шорох. Гудошников резко обернулся.

Опираясь на посох, перед ними стоял белобородый старец в скуфейке и, щурясь, глядел на уплывающую лодку.

Монастырский остров тонул в снегах.

Еще до морозов Гудошников с плененным бандитом Ильей сложили в сарае печь и вот уже два месяца сушили книги. Под потолком и вдоль стен на дощатых стеллажах и полках стояли развернутые тома, на нитках висели бумаги и грамоты. Каждую книгу следовало перелистать по несколько раз, чтобы проветрить слежавшиеся страницы, высушить и только после этого запечатать обратно в бочки. Обследовав библиотеку Северьянова монастыря лишь поверхностно, Гудошников сделал печальный вывод: пятая часть ее уже погибла. Рукописные списки, прожившие по четыре-пять веков, умирали на его глазах, и он был последним человеком, прикасавшимся к этим священным страницам. Книги жрала сырость и ядовитая нежно-зеленая плесень. Книжный жучок буравил страницы, превращая бумагу в пыль и оставляя дыры, похожие на пулевые пробоины. Многие книги из этой пятой части еще сохраняли форму, но уже превратились в куски глины: отделить лист от листа было невозможно.

Сушка в сарае не спасала. Если натопить жарко – мгновенно отсыревали каменные стены и в сарае становилось как в бане, если топить немного – проку нет. Книги, которые eмy удалось высушить и проветрить, и, наоборот, едва живые Гудошников запечатывал в бочки и выставлял на улицу – замораживал. Он не смотрел содержание книг, которые еще были живы, разве что мельком – пока листал. Он работал с той, пятой, погибающей частью библиотеки, которая лежала на досках в углу липкой, бесформенной массой. Он пытался ножом разлепить листы, но едва касался, как прелая бумага расползалась, высушенная же возле печи рассыпалась в труху. Отдельные страницы рукописей ему удавалось прочесть, и он старательно переписывал их содержание. Нужен был какой-нибудь закрепляющий раствор, но где его взять здесь, на острове?