Уилбур Смит - Птица солнца

— Что это? — удивилась Салли, поворачивая фотографию, чтобы лучше видеть.

Я достал из ящика фонарь и протянул ей.

— Возьмите это и идите за мной, Ватсон.

— Похоже, лучшую работу мы всегда выполняем по ночам, — начала Салли — и поняла, что сказала двусмысленность. — Я не это имела в виду! — предупредила она возможные непристойные комментарии.

Пещера была тиха, как древняя могила, наши шаги гулко звучали на камнях, когда мы огибали бассейн, направляясь к портрету белого царя. Лучи наших фонарей заплясали на нем. Царь смотрел на нас, величественный и высокомерный.

— На его лице ничего не видно, — сказала Салли, и в ее голосе слышалось разочарование.

— Подожди. — Я достал из кармана носовой платок. Сложив его вчетверо, я прикрыл свой фонарь. Яркий луч сменился рассеянным светом сквозь ткань. Я взобрался на деревянную раму, оставшуюся от работ.

— Выключи фонарь, — приказал я Салли, в полутьме приблизился к изображению лица и стал осматривать его при рассеянном свете.

Щеки белые, безупречные. Я медленно перемещал свет, то поднимая, то опуская фонарь, описывая лучом круги около головы царя.

— Есть! — воскликнули мы одновременно, когда на лице появилось слабое отражение креста. Я укрепил фонарь в нужном положении и стал рассматривать крест.

— Это тень, Сал, — сказал я. — Под краской какая-то неровность. Канавка — вернее, две канавки. Они пересекаются под прямым углом, образуя крест.

— Трещины в камне? — спросила Салли.

— Может быть, — сказал я. — Но они слишком прямые, угол слишком правильный, чтобы быть естественным. — Я снял платок с фонаря и повернулся к Салли. — Сал, у тебя нет куска шелка?

— Шелка? — Она изумилась, но быстро пришла в себя. — Шарф. — Она коснулась пальцами горла.

— Дай, пожалуйста.

— А что ты с ним собираешься делать? — спросила она, прикрывая рукой красивую полоску материи, высовывавшуюся из-под блузы. — Это настоящий Карден. Стоил мне целого состояния.

— Я его не испорчу, — пообещал я.

— Купишь мне новый, если испортишь, — предупредила она, снимая шарф и протягивая его мне.

— Посвети, — попросил я, и она направила луч на царя. Я расстелил шарф на голове царя, придерживая ткань пальцами левой руки.

— Что ты делаешь?

— Когда покупаешь подержанный автомобиль и хочешь убедиться, что он не был в аварии, так можно обнаружить вмятины, не видные глазу.

Кончиками пальцев правой руки я начал прощупывать поверхность рисунка под шарфом. Ткань позволяла пальцам легко скользить по поверхности скалы, их чувствительность при этом как бы возросла. Я нащупал небольшую канавку, прошел по ней до пересечения, двинулся вниз по южной оси к следующему пересечению, потом на восток, на север, назад к тому месту, с которого начал. Мои пальцы выявили правильный продолговатый прямоугольник примерно девять на шесть дюймов.

— Ты что-нибудь чувствуешь? — Салли не могла сдержать нетерпения.

Я не отвечал: мое сердце билось у самого горла, а пальцы продолжали скользить по поверхности рисунка вниз, почти к самому полу, потом снова вверх.

— Бен! Да скажи же! Что там?

— Подожди! — Сердце трепыхалось, как крылья вспугнутого фазана, кончики пальцев дрожали от возбуждения.

— Вот еще! Черт тебя возьми! — крикнула она. — Скажи немедленно!

Я спрыгнул с рамы и схватил Салли за руку.

— Пошли.

— Куда мы? — спросила она, когда я потащил ее из пещеры.

— За фотоаппаратом.

— Чего ради?

— Сделаем несколько снимков.

В маленьком холодильнике, где я хранил пленки, лежали две катушки «Кодак Эктахром 8443» для аэрофотосъемок. Эти пленки предназначены для съемки в инфракрасных лучах. Я их заказал для экспериментов с основаниями стен, но результаты оказались обескураживающими. Слишком много слоев, к тому же тепло, которое излучала растительность, мешало увидеть подножия.

Я зарядил свой «Роллефлекс» инфракрасной пленкой, взял фильтр «Кодак 12». Все это время Салли одолевала меня вопросами, но я отвечал только:

— Подожди, увидишь!

С двумя лампами-вспышками мы, уже в полночь, вернулись в пещеру.

Я использовал прямой свет, включив вспышки в розетку для электрического насоса возле бассейна. Укрепил «Роллефлекс» на треноге и сделал двадцать снимков с разной выдержкой и диафрагмой.

К этому времени Салли чуть не лопалась от любопытства, и я смилостивился над ней.

— Такую технику используют при фотографировании картин, чтобы обнаружить подпись и детали, скрытые позднейшими пластами краски; для съемки сквозь облачный слой, для съемки морских течений — вообще всего, что невидимо для человеческого глаза.

— Похоже на волшебство.

— Так и есть, — ответил я, продолжая щелкать. — Фильтр задерживает все, кроме инфракрасных лучей, а пленка чувствительна к ним. Она улавливает разницу в температуре объекта и отражает это разными цветами.

Мне пришлось еще с час поработать в фотолаборатории, прежде чем я смог показать изображение на экране проектора. Все цвета изменились, стали странными и сверхъестественными. Лицо царя приобрело ярко-желтый цвет, борода — пурпурный. Появились многочисленные пятна, которых мы не замечали раньше, — неровности поверхности, включения посторонних материалов в краске, колонии лишайников и прочие изъяны. Они светились, точно чужеземные самоцветы.

Но я их едва замечал. Все мое внимание, заставив сердце бешено биться, привлекла решетка из правильных продолговатых прямоугольников, покрывавшая весь рисунок. Эффект неправильной шахматной доски; прямые линии светились бледно-голубым.

— Нужно немедленно связаться с Лореном, — выпалил я.

— Что это? Я по-прежнему не понимаю. Что это значит? — канючила Салли, и я удивленно повернулся к ней. Мне все было так ясно, что я удивился ее недогадливости.

— Это значит, Сал, что за белым царем в скале отверстие, которое искусные каменщики замуровали блоками известняка. Белый царь нарисован поверх этой кладки.

Лорен Стервесант, заложив руки за спину, стоял перед стеной пещеры и гневно смотрел на белого царя, раскачиваясь на носках и воинственно выпятив челюсть. Мы — Рал, Салли, Лесли и я, стояли полукругом и с беспокойством следили за его лицом.

Вдруг Лорен выхватил сигару изо рта и в сердцах швырнул ее на мощеный пол. Он свирепо растоптал окурок, повернулся, отошел к изумрудному бассейну и остановился, глядя в затененную воду. Мы молча ждали.

Он вернулся: его влекло к рисунку, как мотылька к свече.

— Это, — сказал он, — одно из величайших произведений искусства. Ему две тысячи лет. Оно невосстановимо. Бесценно.

— Да, — сказал я.

— Оно не принадлежит нам. Это часть нашего наследия. Оно принадлежит нашим детям, еще не рожденным поколениям.