Висенте Паласио - Пираты мексиканского залива

— Боже! И ты думаешь, он способен убить тебя?

— Это возможно. Я верю своей руке, но как знать, не пришел ли и мой час. Только богу известны тайны грядущего.

— Я готова раскаиваться в том, что помогала тебе против этого человека!

— Не раскаивайся, моя Марина. Эта дуэль все равно неизбежна, а благодаря тебе люди оправдают меня, если я его убью, и осудят его, если умру я.

Марина опустила голову, и слезы, скользнув по ее щекам, сверкнули среди брильянтов ожерелья.

— Марина! — воскликнул дон Диего, поцеловав ее в лоб. — Женщины твоей расы не плачут, когда мужчина идет в бой. Неужто воздух Мехико лишил силы твое сердце?

— Мое сердце стонет и жалуется лишь из страха потерять тебя. Где возьму я силы, если ты покинешь меня?

— Твоя любовь будет мне защитой. Прощай!

Девушка снова заплакала. Но Индиано запечатлел два жарких поцелуя на ее прекрасных глазах и, взяв шляпу и плащ, стремительно вышел из дома.

Дон Энрике бежал с бала словно безумный. Стыд, гнев, отчаяние бушевали в его груди. Он понял, что стал жертвой интриги, задуманной Индиано, и жажда мести кипела в его сердце. Он бродил по темным пустынным улицам со шляпой в руке, подставляя пылающую голову холодному ночному ветру. Он мечтал встретить кого-нибудь, затеять драку и либо умереть, либо утолить снедавшую его жажду крови. Но улицы были пусты, и он шагал и шагал всю ночь, пока первый луч зари не застиг его уже за пределами города. Тогда, сломленный усталостью, сжигаемый лихорадкой, юноша вернулся домой и бросился в постель. Решение было принято: убить Индиано или умереть, отомстить или погибнуть. Он закрыл глаза и забылся тяжелым сном.

Весь день дон Энрике не мог поднять головы, не мог открыть глаз. Он испытывал мучительную боль в затылке, неутолимую жажду, какое-то странное изнеможение. Мысли его путались, он видел себя то на балу, то на празднике святого Ипполита, то у решетки доньи Аны; люди, с которыми он сталкивался в последние дни, кружили перед ним вереницей, и на всех лицах он читал презрение.

Дон Энрике жил в том же доме, что и его отец, старый граф де Торре-Леаль. Но молодому человеку были отведены особые покои с отдельным выходом на улицу, чтобы он мог в любое время дня и ночи выезжать верхом или в карете, не нарушая покоя остальной семьи. Наступил вечер, дон Энрике продолжал бредить. Однако он решительно запретил беспокоить отца сообщением о своей болезни, надеясь, что утром ему станет полегче.

Пробило два часа ночи, когда в вице-королевском дворце распахнулись тяжелые ворота и со двора выехала дорожная карета, запряженная шестью мулами, в сопровождении нескольких всадников. Среди них, при свете факелов, пылавших в руках у слуг, можно было узнать офицера алебардистов. Карета выехала на площадь и свернула в улицу Икстапалапа.

Офицер поскакал вперед и остановился перед домом графа де Торре-Леаль. Очевидно, он был хорошо осведомлен, так как направился не к главным воротам, а постучался у входа в покои дона Энрике. Кучер остановил карету, четверо всадников спешились и встали рядом с офицером, который тоже сошел с коня. Слуги не спали, встревоженные болезнью своего сеньора, и отозвались на стук, не заставляя себя ждать.

— Кто здесь? — спросил один из них.

— Офицер его величества с приказом от его светлости сеньора вице-короля к дону Энрике Руису Де Мендилуэта. Откройте.

Привратник, напуганный таким вступлением, открыл без промедления. Офицер в сопровождении своих людей вошел в дом.

— Зажги огонь и проводи меня, — сказал он слуге, — где твой сеньор?

— Болен, лежит в постели.

— Отведи меня к нему и доложи.

Офицер распоряжался так властно, что слуга не посмел возражать и, взяв в руки светильник, повел его к спальне дона Энрике.

— Обождите, ваша милость, я сейчас доложу, — сказал он.

— Поторапливайся.

Дон Энрике дремал.

— Сеньор, — окликнул его слуга.

— Что тебе? — спросил юноша, с трудом открыв глаза.

— Какой-то офицер хочет видеть вашу милость от имени сеньора вице-короля.

— Скажи ему, что я болен.

— Я говорил, он стоит на своем.

Дон Энрике с досадой пожал плечами и сказал:

— Пусть войдет.

Слуга вышел и вскоре вернулся вместе с офицером, который с любопытством оглядел спальню, озаренную слабым, мерцающим светом ночника.

— Вы дон Энрике Руис де Мендилуэта?

— Да.

— По приказу его светлости сеньора вице-короля следуйте за мной.

— Это невозможно, я болен.

— Таково повеление его светлости. Мне дан приказ, и я должен выполнять его неукоснительно.

— Но его светлости не было известно, что я болен.

— Все предусмотрено. Таково повеление его светлости.

— Но это бесчеловечно, я не пойду.

— Вы ставите меня в чрезвычайно трудное положение. Такова воля вице-короля, и мне дан приказ выполнять ее либо с вашего согласия, либо силой.

— В таком случае применяйте силу! — воскликнул взбешенный дон Энрике.

— Будьте благоразумны. Со мной люди, и я не думаю, что вы захотите опозорить дом вашего старого отца, подняв оружие против короля и правосудия.

Слуги в страхе молчали. Дон Энрике вскочил и схватился было за шпагу, но сдержал себя и после размышления сказал, покорившись судьбе:

— Хорошо, я последую за вами. Разрешите мне одеться.

— Это в вашей воле.

— Известить мне сеньора графа? — спросил слуга.

— Нет, — ответил дон Энрике, — я не хочу тревожить его.

— Тем более, — добавил офицер, — что мне не дано приказа разрешить это.

Дон Энрике умолк и поспешно оделся.

— Я к вашим услугам.

— Тогда следуйте за мной.

При свете свечей они спустились по лестнице и вышли из дома. Один из ожидавших на улице людей открыл дверцу кареты.

— Садитесь, — сказал офицер.

— Куда вы меня везете? — спросил дон Энрике.

— Не приказано говорить.

— Но…

— Таково повеление его светлости.

Дон Энрике вошел в карету и сел, офицер поместился рядом. Дверца захлопнулась, и мулы пустились бегом.

Слуги в дверях дома рыдали, глядя вслед уехавшему хозяину.

Дон Энрике откинулся в угол кареты. У него снова начался бред.

Офицер в глубоком молчании прислушивался к бреду больного. Так миновали они улицу Икстапалапа и выехали из города.

В ту же ночь, когда происходили описанные нами события, около одиннадцати часов, в жалкой харчевне, расположенной в одном из переулков, выходивших на Студенческую, или Университетскую, площадь, собрались за веселым ужином четыре человека. Они сидели вокруг старого колченогого стола, на котором горела оплывшая свеча желтого воска в разбитом глиняном подсвечнике. Перед каждым из сотрапезников стояла большая миска с заправленными перцем лепешками, и все они по очереди прикладывались к объемистому кувшину с пульке, который непрерывно переходил из рук в руки. Все были одеты в какую-то рвань, но у троих этих обноски были из темной бумажной ткани, а у четвертого, очевидно их вожака, — из бархата. Правда, теперь вряд ли удалось бы определить первоначальный цвет этого наряда, и был он настолько истрепан, что наверняка побывал уже у троих или четверых хозяев, прежде чем попал к нынешнему владельцу. Щеголял в бархатном костюме сухопарый, низкорослый парень с иссиня-черной бородкой и такими живыми блестящими глазами, что на них нельзя было не обратить внимания.