Алексей Штрыков - Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате [СИ]

Когда мне было двенадцать лет, я услышал историю, которую впоследствии часто вспоминал. И она, наверное, уместно будет смотреться здесь, в самом начале рукописи.

К отцу пришли двое. Одного я к тому времени уже знал — это был начальник «добровольной стражи» капитан Дуань. Высокий, богатырского сложения, немного угловатый, с суровым лицом и роскошными чёрными бакенбардами — своим видом он напоминал барса или медведя, но однажды я случайно услышал о нём слово «лисица» и с тех пор замечал в его поведении только лисье. Второго гостя — сухонького старичка, которого отец называл не иначе как «уважаемый Лунвэй», — я видел тогда в первый и последний раз.

Разговор зашёл о гуйшэнях — извечной беде горной страны. Возможно, там, куда я следую, этой напасти не бывает, поэтому расскажу о ней, но простите, если мой рассказ окажется излишен. С того самого дня, как народ ушёл от ядовитого тумана в горы, люди стали обнаруживать камни примечательной, грушевидной формы — размером с большую собаку. Они появлялись среди рассыпавшихся кусков породы в самых неожиданных местах, обычно после бурь. В толстой части этой «груши» неизменно два глазка, похожие на кварцевые вкрапления. Когда туман внизу становится белёсым, «груши» оживают. Каменная скорлупа трескается, и можно увидеть, что внутри — животное, туго спелёнатое собственными крыльями. Сделав один вдох, оно расправляет крылья и взмывает вверх. Поначалу эти существа мечутся бесцельно, но, заметив других пробудившихся родичей, инстинктивно сбиваются в стаю. Если их оказывается больше десяти, у них словно возникает разум. Один на всех. Разум, злоба и чудовищная кровожадность. Это хищники. В стае они крайне хитры и опасны, а умение летать превращает их в настоящий кошмар. Едва столкнувшись с этой бедой, люди рассудили, что имеют дело с нечистой силой, — и назвали новых врагов гуйшэнями, то есть бесами. Убить спящего гуйшэня практически невозможно — слишком прочна скорлупа. Справиться с летящим крайне трудно. Остаётся момент пробуждения, когда животное становится уязвимым для оружия и ещё не поднялось на высоту.

В отличие от других городов, Дуншань от них почти не страдал, и свою роль в этом играли как раз капитан Дуань и его подчинённые. Ежедневно утром и вечером гору сверху донизу обходил патруль. За каждую новонайденную каменную «грушу» полагалась щедрая награда, а к ней самой приставлялся сменный караул. У спящего гуйшэня дежурили по двое удальцов: один с копьём и мечом, другой с письменным приказом господина Чхве «умертвить преступное чудовище». В момент пробуждения приказ надлежало быстро зачитать — и сразу же привести в исполнение. За это следовала ещё бо́льшая награда, и люди сами рвались сутками стоять ради неё в карауле.

— А зачем ещё этот приказ? — спросил Лунвэй.

— Да как же без него! — возразил капитан. — Приказ — это самое главное.

— Толково устроено, — подумав, одобрил старик. — Жаль, что мы в Лаоту до такого не додумались.

Звонкое молчание.

— Я и не знал, уважаемый Лунвэй, что вы из Лаоту! — наконец произнёс отец. — Поистине неожиданно.

О деревне Лаоту слышал у нас любой ребёнок. Когда мы убегали слишком далеко от города или поздно возвращались домой, взрослые стращали: «Помнишь, что произошло с деревней Лаоту?!» Мы, конечно, помнили. Гуйшэни растерзали там всех до единого. Лет десять жители держали оборону, но чудовищ было слишком много: сто, а то и больше. Налёты, как рассказал старик, шли не постоянно, время от времени прекращались, чтобы потом продолжиться сильнее прежнего.

— Мы бы не продержались ни дня, если бы не верили друг в друга. Понимаете, у нас было настоящее братство. Когда капитан Чэнь вёл нас в бой, сосед готов был жизнью расстаться ради соседа. Когда женщины варили детям еду, то не делили детей на своих и чужих. Мы знали, что любой день может быть последним. Как умели, радовались жизни и понимали, что вместе либо победим, либо погибнем.

О том чтобы бежать, не то что не говорили, даже не думали. Из Лаоту шла одна-единственная тропа, и уйти по ней всей деревней было невозможно, а в одиночку — немыслимо. И не потому, что с неба на тебя устремятся сто пар хищных глаз, а из-за простого и честного слова «вместе».

— Мы знали: не будет чудовищ, и настанет счастливая жизнь. Спокойная и изобильная. Но нас становилось всё меньше, и капитан решил отправить гонца с просьбой о помощи. Поручение было опасное, но иного выхода он не видел. Жребий пал на меня, — Лунвэй со значением ткнул себя пальцем в грудь. — Мне тогда было лет двадцать.

Стоит ли говорить, что наивный деревенский парень, чудом избежав смертоносных когтей и клыков, подкрепление в Лаоту не привёл, попросту не сумев преодолеть стену человеческого безучастия. Зато с избытком насмотрелся на «спокойную и изобильную жизнь». На ложь и жадность, на пьяниц и грабителей. Самое сильное впечатление на него произвёл рассказ о чьём-то самоубийстве.

— По странному стечению обстоятельств, в тот же день я узнал нечто, что навсегда изменило мою жизнь, — Лунвэй понизил голос. — Не скажу от кого, но я узнал, как правильно и наверняка уничтожать гуйшэней. Это оказалось очень просто. Настолько просто, что средство я изготовил на следующий же день.

— Действительно! Что уж проще рогатины! — осклабился Дуань.

— Ошибаетесь, — серьёзно сказал старик. — У меня была не рогатина и не лук. Помню, как я шёл из Лаоту — быстрым шагом, стараясь не попасться чудовищам на глаза, прячась в тени, словно преступник. Обратно я шагал хозяином, а гуйшэни падали с неба и корчились у моих ног.

— Но погодите, — отец приложил кончики пальцев к вискам. — Ведь деревня Лаоту погибла!

— Да, две трети пути по тропе я не дошёл.

Дуань, который, кажется, собирался что-то спросить, поперхнулся незаданным вопросом. Отец, не моргая, смотрел на Лунвэя, и тот продолжил:

— В деревне мы каждый день проживали с чувством общего дела. Мы ценили жизнь, ценили себя и других. Но почему этого не ценили в Байчэне и Цзые? Что было не так? Что было по-другому? У нас был враг, и борьба с ним закаляла души и делала их чистыми. В бедной и несчастной Лаоту попросту не было места для грязи. А я шёл туда и нёс ей эту грязь. Уничтожь я угрозу целиком и полностью (а я мог это сделать) — и грязь постепенно заполонит человеческие жизни. К западу от Цзые я видел деревню, как две капли воды похожую на нашу, но ни единого вечера там не проходило без пустых споров и пьяных драк. А если бы я просто вернулся и умолчал о полученном знании, уже моя собственная жизнь превратилась бы в каждодневное лукавство. Я больше не принадлежал своей деревне. Мне не было места среди этих честных людей. И я принял единственно правильное решение — уйти и никогда не возвращаться.