Алексей Штрыков - Шаньго чжуань. Тетрадь в белом бархате [СИ]

Наши ведомства были рядом, и я обо всём узнал сразу же. Когда я прибежал, отец как раз пришёл в сознание, но врач, сидевший поодаль, отрицательно качал головой: «Не выберется». Я опустился на колени и взял отца за руку. Он посмотрел мне в глаза:

— А, сынок… Умираю я, сынок. Ты послушай кое-что важное… — его взгляд скользнул по стоящим вокруг подчинённым и опять остановился на мне. Отец глубоко вдохнул и, прикрыв глаза, слабым голосом пропел:

Потом опять посмотрел на меня и серьёзно сказал:

— Лиян.

Я никогда не слышал этих строк и не знал, причём тут Лиян. Чиновники зашептались между собой о том, что директор бредит. А кто-то предположил, что скоро должна приехать проверка из Лияна, областной столицы, и он, наверное, вспомнил о ней. Отец сжал мою руку (удивительно сильно для умирающего) и сказал:

— Покорми сегодня моего попугая. Сам. Тем, что найдёшь в сундуке. Обещаешь?

Я пообещал, а про себя решил, что он действительно в бреду. Отец притянул мою руку к своим губам, поцеловал и умер.

Меня вызывались проводить до дому, но я дошёл один. Новости расходились быстро, и слуги встречали меня у порога словами соболезнования. Трогать вещи покойного родителя до кремации считалось верхом сыновней непочтительности, но я рассудил, что отец, давая мне последнее поручение, сам хотел, чтобы я вошёл в его кабинет и открыл сундук. Я начал перебирать вещи, но нигде не находил того, что могло бы сгодиться в пищу попугаю. В самом низу сундука лежала завёрнутая в белый бархат тетрадь с надписью: «Моему сыну». Я невольно открыл её и начал читать.

Там были стихи. Я никогда не знал, что отец все эти годы писал стихи. В некоторых строках угадывались события моей жизни. Каждое стихотворение было обращением отца к сыну. Я сидел и читал стихи. Попугай в клетке — кажется, единственный, кто не знал о смерти хозяина, — жизнерадостно чирикал и иногда повторял: «Документ! До-до-о-о-кумент!» Со страниц на меня смотрели аккуратные иероглифы, выведенные отцовской рукой, было грустно и вместе с этим — тепло и спокойно. Я знал, что теперь он всегда будет со мной, как с ним всегда была мама. И вдруг по спине пробежали мурашки: на одном из листов я увидел знакомые слова:

Почему отец вспомнил именно их? Я ещё раз пробежал их глазами и зацепился за последние две строчки, за их первые слоги: Ли-ян. Перелистнув страницу, я посмотрел на другие стихи. По всей тетради первые слоги последних строк складывались в названия городов нашей и других областей. Я нашёл даже столицу. Но зачем был нужен такой шифр, не понимал. Заслышав шаги, я спрятал тетрадь за пазуху, а сам вернулся к сундуку.

Вошёл старый слуга Чжан.

— Отец сказал мне, чтобы я взял отсюда корм для попугая, — бросил я ему через плечо.

— Корм для птицы — рядом с клеткой, — ответил Чжан.

Прошло три дня. Тело отца с почестями сожгли в большой печи для государственных служащих, прах развеяли с моста Небесного Спокойствия. После церемонии ко мне подошёл господин Чхве.

— Я очень ценил и любил твоего отца. Для меня это большая потеря, — сказал он. — Понимаю, твой дом сейчас — это дом скорби. Но твой отец до последнего дня трудился на благо отечества и не успел принести из дома несколько важных государственных бумаг…

Я сказал, что, конечно, верну документы, господин Чхве вздохнул:

— Не нарушай траура. Сегодня придёт заместитель твоего отца и сам всё возьмёт.

Так сундук в кабинете опустел наполовину. А наш дом погрузился в длительный траур. На протяжении трёх лет я не выходил из дома сам и не принимал гостей. Никого. Но каждый день выбирал во внутреннем садике свежий цветок. Дарил его маме и читал ей стихи отца.

Вновь увидев Дуншань, я не узнал его. Говорят, в столице и крупных городах иные улицы могут по нескольку раз в году менять вывески и перестраиваться, но та улица, на которой жил я, всё моё детство оставалась неизменной. Когда соседи решали подкрасить ворота или переложить черепицу, это сразу бросалось в глаза. А сейчас другим стал каждый дом, кроме нашего, который словно застрял в прошлом. Главными цветами улицы стали красный и чёрный. Красные стены, чёрная черепица — никак иначе. Тем сильнее выделялись на общем фоне зелёные и жёлтые знамёна, установленные по всей улице с интервалом в десять шагов. На каждом из них красовалась краткая цитата из трактата Люй Дацюаня «О верности долгу». Те же цитаты заменили собой традиционные пожелания долголетия и благополучия на плашках над воротами. Но люди смотрелись ещё удивительнее. За весь путь на службу я не встретил на улице никого в привычной глазу повседневной одежде. Люди вышагивали в долгополых чёрных хламидах с нашитыми красными лоскутами, а поверх — зелёные или жёлтые накидки или ленты через плечо, испещрённые словами Люй Дацюаня. На поясе — бубенец или деревянная колотушка, за спиной — тугой ранец, а на голове — обязательная пёстрая повязка раза в два выше самой головы. И, конечно, лица! Каждое разделено вдоль — половина выкрашена в красный цвет, половина в чёрный, а на лбу и щеках золотые иероглифы: «Верность долгу».

С каким же облегчением я вздохнул, когда заглянул в кабак и увидел там Рябого Вана в его грязном сером халате и с пьяным румянцем во всё лицо! В детстве я часто смеялся над тем, что он не может связать двух слов, а тут обратился к нему с расспросами, как к самому ценному источнику. Ван, разумеется, не научился говорить лучше, но из его слов я понял, что это секта, облюбовавшая область Янь.

Года три назад (как раз когда начался мой траур) в Маоцзяне появились проповедники нового учения. Это была весьма примечательная группа, и уместно будет рассказать о ней сейчас, хотя всё это я узнал несколько позже памятной беседы с кабатчиком. Во главе проповедников стояла старуха. Её называли «матушкой Кён», но никто никогда не видел её в лицо. На площади Маоцзяна её приносили в паланкине, после этого четыре адепта — «добродетельные сыновья» — возводили вокруг паланкина экраны и вставали, обратившись на четыре стороны света. Когда старуха тихим дребезжащим голосом начинала свою проповедь, «сыновья» хором громко повторяли сказанное. Мощный квартет производил неизгладимое впечатление: четыре дюжих молодца стоят с каменными лицами, устремив пронзительные взгляды поверх толпы, и без запинки декламируют; а где-то за их рокочущими голосами-водопадами журчит лейтмотивом тихий ручеёк слов «матушки Кён». У всего этого было какое-то пугающее очарование, которое усиливалось от того, что молодцы были одинакового сложения, а при своих вычурных одеждах и раскраске и вовсе казались близнецами. Поначалу над ними посмеивались, но вскоре проповеди стали обрастать слушателями и почитателями. Стоило паланкину появиться на главном базаре, и торговля замирала. Говорят, даже самые жадные лавочники запирали двери и шли внимать «добродетельным сыновьям».