Михаил Ланцов - Помещик. Том 1. Сирота

Андрейка же вида не подавал и ждал, готовя горшок с крышкой. Когда же эти парни закончили, он смешал поташ и эти опилки в этом горшке. Накрыл притертой крышкой, сделанной из осторожно оббитого, а потом и поправленного обточкой черепка. И, придавив крышку камнем, поставил горшок на угли. Прокаливаться.

А пока это «варево» готовилось, занялся изготовлением железного купороса. То есть, тупо макал топор в купоросное масло. Ждал какое — то время. И вынимая пихал топор в горшок с водой, давая раствориться тоненькому слою железной соли серной кислоты. И повторял это нехитрое действие по кругу.

Так до вечера и провозился.

А утром наступил момент истины.

В том горшке, что прокаливался в костре, образовалась желтая кровяная соль. Которую легко удалось отделить перекристаллизацией. То есть, залив горшок водой. Отфильтровав через тряпочку нерастворимый остаток. И выпарив раствор. Точнее даже не выпарив, а просто упарив, чтобы повысить ее концентрацию. А потом этот раствор он вылил в тот горшок, куда «смывал» железную соль.

И тут же пошла реакция — на дно выпал белый осадок.

Отфильтровав, который, парень с особым трепетом разложил его на лоточке, сделанном из бересты. И стал ждать.

— Опять белый песок какой — то? — хохотнул Устинка, которого все больше и больше это стало забавлять.

— Смотри ка… — ударив ладонями себя по бедрам Егорка, уставился на «продукт». А тот, рассыпанный тонким слоем по лоточку бересты, довольно уверенно синел, окисляясь на воздухе.

Устинка также туда глянул и лицо его вытянулось от изумления.

— Что же сие есть? — наконец выдал он, когда процесс окисления закончился и порошок приобрел насыщенный, ярко синий цвет, характерный для берлинской лазури, которую Андрейка и делал[2].

— Краска.

— Краска?

— Одна из самых дорогих красок, что известна людям. Дороже только пурпур. Говорят, что камень, из которого ее делают, меняют на вес золота. Порошок же, в который ее истирают и того дороже.

От этих слов оба холопа как — то попятились и начали креститься, дико таращась на Андрейку.

— Вы чего?

Но они ничего связного не говорили. Лишь таращились на него, крестились и бормотали какие — то отрывки молитв.

— Дурни! Да вы с ума попятили что ли? — спросил Андрейка, глядя на них.

— Идишь! Лается собака поганая[3]! Куда нашего хозяина подевал? Тварь бесовская!

— Вот вам крест, — произнес Андрейка, — я — это я! Андрей. — после чего достал тельный крест и поцеловал его.

Они замерли, недоверчиво глядя на парня.

— Что с вами?

— Ты — не ты, — уверенно произнес Егорка. — Я Андрейку с пеленок знаю. Почто отрока примучил бесовское отродье?

— Я крест поцеловал. Вам мало? Разве бесовское отродье на такое способно?

— И то верно, — кивнул более компромиссный Устинка.

— Но ты — не ты. — упрямился Егорка.

— А кто я?

— А я почем знаю? Память, сказываешь, отшибло? Брешешь. Что надо — помнишь крепко. Вон какую волшбу учинил. А мы зубоскалили. Думали умишком тронулся.

— Разве я вас не накормил? Разве я вас обманул? Разве креста шарахаюсь?

Тишина.

— Ну?

— Отколь сие ведаешь? — после затянувшейся паузы спросил Егорка.

— А ты сказал бы? — усмехнулся парень. — Я от того и ведаю, что умею язык за зубами держать и лишнего не болтать. Но ответьте мне. Разве это, — он махнул рукой в сторону синего порошка, — не позволит нам прокормиться сытно всю зиму? Разве не даст нам теплую одежду? А вам обещанных мною по пять рублей к будущему лету? Что дурного в том? По весу золота, ясное дело, никто ее в Туле не купит. Но это — наша жизнь. И моя, и ваша. Али я что не так сказываю?

— Так, — нехотя согласился Егорка. — Но ведь это волшба.

— Или волхование, — добавил Устинка.

— А коли и волхование, то разве оно супротив Господа нашего Иисуса Христа что творит? Али людям беды несет?

— Нет.

— Вот и не ершитесь. А главное — не болтайте. Сей песок удивительный я нашел прикопанным в горшочке у дома. В тайном месте, что батя мне указывал. Он же сам его у татар боем взял, да утаил до тяжелых дней. Усвоили?

— Усвоили, — хором произнесли Устинка с Егоркой.

— Вот и добре. Это все к пользе нашей. Но сами уразуметь должны — зело дорогой песок. Сболтнете — нас и поубивают. И меня, и вас. И счастье, если сразу убьют. А то ведь под пытками станут выпытывать — где мы его взяли и нет ли там еще. Уразумели?

— Уразумели, — снова хором произнесли Устинка с Егоркой…

На том день и закончился. А вместе с тем и эпопея по выделке берлинской лазури — самой простой и первой искусственно получаемой краски, изобретенной только в XVIII веке. Причем, так как Андрейка морочился и старался очистить ингредиенты, то цвета она вышла особенно яркого и сочного, по сравнению с теми образцами, что первоначально выделывали. Но и тогда она «взорвала» рынок. А тут? Парень не собирался ничего взрывать. Он вообще опасался вывести ситуацию из равновесия или навлечь на себя беду излишним богатством. Поэтому и сделал этой замечательной краски — всего пригоршню. Достаточно для того, чтобы продать ее на малевание[4] икон богомазам или украшение книги какой миниатюрой. Но не более…

[1] Сода имеет растворимость 44,7 грамм/100 мл при 100˚C и 7 грамм/100 мл при 0˚C. Поташ имеет растворимость 149 грамм/100 млн при 100˚C и 105 грамм/100 мл при 0˚C.

[2] Приведен развернутый рецепт Берлинской лазури из XVIII века. Насколько он достоверный автор судить не может, однако, эту краску делали с тех времен много, на коленке и из подручных материалов.

[3] Поганый в старинном значении обозначал не то, что в наши дни. В былые времена этим словом именовали язычников. Происходит такое именование из ранней латинской традиции от слова pagus, то есть, «село», «провинция», ибо христианство долгое время, по всей Европе (и Руси тоже) городской религией. Село же ОЧЕНЬ долго оставалось языческим, отголоски чего имелись даже в XIX веке (а местами и сейчас).

[4] Несмотря на в изрядной степени просторечное звучание, но термин «малевать» в отношении икон историчен и верен. И не несет никакого негатива.

1552 год, 10 июля, Тула

Спал Андрейка тревожно после того странного разговора со своими холопами. И опасался беды. Или сбегут, или какую гадость учинят. Но обошлось и все пошло совсем не так, как он ожидал.

Проснулись.

И тут начались странности. Что Устинка, что Егорка начали очень неожиданно себя вести с нашим героем выказывая ему особое уважение. Чего ранее не наблюдалось. Да, хозяин — господин. Да, никакого унижения или попыток оскорбить — обидеть. Но и держали его за отрока неразумного.

А тут — уважение. С чего бы это?

Впрочем, поразмыслив, он плюнул и вернулся к делам. Ведь ничего плохого это ему не несло. Во всяком случае в кратковременной перспективе. Только позже он понял всю опасность ситуации, в которую попал тогда…