Тодор Кондов - Передает «Боевой»

Дипломат поднял голову:

— Верю.

— А расспрашиваешь. Ты колеблешься? Разумеется, Советская Россия создавалась не по мановению волшебной палочки. Сформулируем это иначе: срублено под корень ядовитое дерево прошлого, но вокруг него все еще нет-нет да и прорастут ядовитые побеги… И мы как будто только их и видим… либо только на них нам указывают… только они — объекты нашего внимания… Враги Советской России пытаются заставить нас видеть в ней только плохое.

Дипломат медленно застегнул свой пиджак, поправил галстук:

— Хочется повернуться спиной ко всему тому, что все еще составляет мой мир. Хочется надеяться, что я служу чему-то лучшему, чем «интересы короны и отечества»… А те незначительные сведения, которыми я тебя снабжаю, — самообман. Мне кажется, что я ничего не делаю. Разумеется, я понимаю, какую ценность представляют они для такого военного командования, как советское, и все-таки…

Пеев пожал плечами.

— Послушай, Янко, если бы мир был так резко полярен — белое и черное, я предложил бы тебе занять нейтральную позицию наблюдателя.

— Сашо, а предательство?

— Это слово употребляют и коммунисты, но они считают предателями дворцовую клику. Думаю, что не без оснований.

Дипломат вздохнул:

— Если бы мы еще с колыбели не были отравлены этим ура-патриотизмом… Послушай, это не колебание, а просто повторная оценка. Я очень нуждаюсь в тебе!..

Они шли рядом по тихому, слабо освещенному бульвару вдоль Перловской реки от стадиона «Юнак» к мосту Орлова. Полицейский, прищелкивая каблуками, шел им навстречу. Поравнявшись, придирчиво оглядел их и решил, что господа эти вовсе не похожи на врагов царя и господа бога…

— Я считаю, что пролетариат не должен прощать нам завтра то, что мы так долго мудрствовали над простейшей истиной: либо с ним, либо против него…

— Сашо, абсолютно верно. Даже больше того… Но зачем смешивать идеологические убеждения с практической деятельностью?

— Зачем? А что ты скажешь о другом: в тебе верноподданный, гнущий спину перед Кобургом, сосуществует с идейным другом пролетариата…

— Действительно гадость… А если все же… а если я подам в отставку?

— Нет, Янко! Получится так, что ты вроде бы дезертируешь из-за возможной опасности провала и боязни перед полицией. Никто не накажет тебя за эту слабость, но я думаю, что тебе будет трудно пережить моральную дисквалификацию подобного рода.

Двоюродные братья сидели в кабинете Пеева. Елизавета ушла в спальню. Она считала, что без нее Янко будет чувствовать себя свободнее.

С улицы доносился цокот копыт. Проехал конный патруль.

— А ты знаешь, Янко, какую огромную ценность для тебя и всего мира имеет это наше усилие: тебе вырвать самого себя, а мне моего друга из ада фашистской дипломатии?

Дипломат вздохнул:

— А ты знаешь, как я представлял себе это? Заявляю одному человеку, что я за Москву, и все успокаивается и проясняется! Просто не догадывался, что время начинает требовать только дел…

Рано утром 22 июня 1941 года доктор Пеев завтракал. Сын-студент из своей комнаты крикнул ему:

— Доброе утро, папа!

В окно ворвался яркий свет июньского солнца.

По радио передавали одни только марши вместо обычной программы, и хозяин встал, чтобы выключить его. Может быть, день прошел бы иначе, если бы он случайно не нажал на другую кнопку и не услышал какого-то немца, вещавшего торжественным голосом:

«Дас криг нах Остен…»

Доктор отложил газету, усилил громкость:

«…В этот момент победоносная армия фюрера сломила первое слабое сопротивление большевиков…»

— Елизавета, война против Союза! — крикнул он, хотя видел, что взволнованная жена стоит в дверях.

Сын Митко, юрист-дипломник, стоял за ее спиной и, явно ничего не понимая, слушал немецкого диктора.

— Елизавета, запомни! Только сейчас я окончательно поверил, что фашизм в Европе будет разбит, раздавлен.

Она сразу же уловила его настроение: он имел уже не только моральное, не только человеческое право воевать против фашизма. Теперь ее мужа спровоцировали, оскорбили, вынудили не выбирать время, место и силы, необходимые против этой войны.

Может быть, только сейчас Елизавета поняла смысл его усилий, силу его правды, его патриотизм… и то, какая опасность угрожает ему.

— Сашо, поищу Эмила. Не ты, а я.

Он молча сжал ей руку. Прикоснулся губами к щеке.

Доктор вернулся к столу, сел и закончил завтракать с таким спокойствием, что Елизавета испугалась.

— Сашо, будь умницей!

Он слабо улыбнулся и проговорил:

— Я обязан быть значительно умнее, осторожнее, осмотрительнее, чем раньше. Это необходимо, потому что полиция сразу же станет бдительнее, зорче и страшнее. Запомни, в эти первые часы войны, независимо от первоначального хода ее развития, я допускаю временный перевес гитлеризма. Но победим мы!

Доктор Пеев вспомнил свою Карловскую околию [3] Околия — уезд, район. — Прим. ред. , куда партия направила его в конце 1914 года. Он должен был стать адвокатом бедных, организатором трудовых людей и защитником правды.

Сначала в городе был двадцать один коммунист. Потом в околии их стало около четырех тысяч.

Доктор вспомнил свою бедняцкую контору, почти без мебели, потом ту же контору, набитую посетителями, партийными работниками и обыкновенными людьми, пришедшими услышать правду.

Пеев пытался угадать, на что надеются фашисты.

Нет, надеяться им не на что. Он вспомнил, как в 1923 году пловдивская полиция не смогла остановить погребальную процессию на похоронах товарища Тигряна. Она располагала оружием, конными эскадронами, пожарными машинами, войсками, агентами. Он все еще видел суровые лица рабочих табачной фабрики. Эти люди станут невидимыми, неуловимыми. Возможно, в какой-то момент они отступят, чтобы не погибнуть, но заставить их сойти с избранного пути невозможно.

Вполне вероятно, что он путал болгар с большевиками — сознательно и несознательно, но это уже не имело значения. Истина всегда остается истиной, особенно когда ее можно проверить в жестокой битве.

Газета «Правда» в Пловдиве. Доктор мучительно старался вспомнить то время, когда эта единственная прогрессивная газета утверждала, что большевизм — заря человечества. Завоеватели, Восток никогда не преклонялся перед вашими знаменами! Наполеон, а задолго до него Александр Македонский познали цену войн, которые вели.

Ну нет, фюрер! То знаменитое испанское «но пассаран» сейчас напишут повсюду в мире, и ты не пройдешь!

Доктор все еще не мог подавить в себе боль. Он не знал тогда, что миллионы людей в Советском Союзе и сотни, много сотен тысяч в Болгарии были ошеломлены в эти утренние часы двадцать второго июня сорок первого года. Он не знал тогда, что пройдет много времени, прежде чем тревога утихнет и сквозь грохот «победных фанфар» Берлина удастся услышать правду о событиях на фронтах, и что в эти первые месяцы испытаний истинные патриоты останутся на своих постах.