Александр Сабуров - За линией фронта

Кажется, он забыл обо всем на свете и весь ушел в-эту наивную детскую песенку, в эту нежную ласку…

— Своих ребят вспомнил, Николай? — вырывается у меня.

Пашкевич мрачнеет. Молча передает он девочку матери и молча, не взглянув на меня, выходит из класса.

Неожиданно на улице раздается лошадиный топот и замирает у школы.

Кто это? Если полиция или фашисты — наши дозорные у околицы подняли бы тревогу…

Выхожу. У крыльца стоит высокая сильная лошадь, запряженная в добротные розвальни. Заметив нас, возница, сняв шапку, низко кланяется.

— Примите, товарищи партизаны, Машку. Добрая кобыла.

Оказывается, эта Машка еще недавно ходила в пулеметной тачанке. Ее подобрал колхозник Марчевский и сейчас передает нам…

— Товарищ комиссар! Из села идут вооруженные люди. Прямо к нам.

Это докладывает боец, стоящий на посту. И почти, тогда же из темноты вырастает Пашкевич.

Странный, необычный вид у Николая. Он подходит ко мне, словно на параде, медлительно-торжественной походкой.

— Принимай людей, товарищ комиссар, — говорит он..

Несколько мгновений Пашкевич стоит неподвижно. Его серые холодные глаза теплеют, Николай кладет мне руки на плечи и почему-то тихо, почти шепотом, говорит:

— Иванченко пришел… Пятнадцать кадровых вояк…

Ты понимаешь, что это значит?

Они уже подходят к школе. Идут попарно с винтовками, автоматами, пулеметами, патронными ящиками. Впереди шагает высокий, сутулый Иванченко.

Он стоит передо мной. Так же, как Пашкевича, его захватила торжественность минуты. Штатский человек, он не знает, что ему делать — то ли по-военному рапортовать, то ли попросту крепко пожать руку. В глазах этого большого, такого сильного человека почти детская растерянность.

Мы крепко обнимаемся. Раздается громкое «ура». Оно гремит в рядах пришедших людей. Ему вторят мои товарищи, выбежавшие из школы, колхозники, запрудившие улицу.

— Товарищ комиссар, можно вас на два слова? — раздается рядом тихий женский голос.

Передо мной незнакомая женщина. Вопросительно смотрю на нее.

— Я связная от Трубчевского райкома партии, от товарища Бондаренко, — говорит женщина. — Была на собрании… Товарищ Бондаренко просит вас повидаться с ним.

— Как же вы нашли нас? — вырывается у меня.

Женщина молча улыбается.

Передаю: согласен, жду указания места и времени.

Женщина жмет мне руку и исчезает в темноте…

Глухая ночь. Я медленно иду по улице.

Наши уже давно разбрелись по хатам — их наперебой приглашали хозяйки — и все же то здесь, то там слышатся веселые возбужденные голоса. Рядом с Бородавко стоят два пожилых колхозника и горячо убеждают его принять их в отряд. Рева, окруженный женщинами, толкует с ними о выпечке хлеба. Посреди улицы молча проходят пятеро вооруженных. Во главе их — Кочетков с автоматом за плечами. Тихо беседуют у калитки Муся с Буровихиным. Где-то далеко, на окраине леса, звенит песня…

Неужели это та самая Красная Слобода — молчаливая, словно вымершая, которую я видел всего лишь месяц назад?

Еще недавно фашисты надеялись стать хозяевами нашей земли. Им казалось это простым и легким: ураганом пронеслась их армия, оглушила народ грохотом орудий, скрежетом танков, расстрелами, виселицами, пожарищами. А дальше достаточно старосты в селе, горсти подлецов с черным сердцем в груди, с белой повязкой на рукаве — и народ, наш советский народ, встанет на колени, будет безгласным рабом, начнет лизать сапог фашистскому ефрейтору.

Не вышло!

Меньше месяца назад здесь свирепствовали каратели, а уже одно за другим поднимаются залитые кровью, опаленные пожаром, казалось бы, покоренные врагом села Брянских лесов. Вчера — Смилиж, сегодня — Красная Слобода, завтра — Челюскин, Герасимовка, Чухрай, Чернь.

Словно широко распахнулись двери после первых удачных боевых операций — и народ хлынул в Красную Слободу, которая с этих пор стала нашей штаб-квартирой. И тут сразу же возникли непредвиденные, на первый взгляд, непреодолимые трудности.

Прежде всего, к нам шло много невооруженных, необученных, необстрелянных людей — они, конечно, не могли сразу же, без подготовки, идти в бой, С другой стороны, у нас не было запасов продуктов, чтобы накормить их, не было оружия, не было даже взрывчатки, чтобы развернуть диверсии на дорогах. Достаточно сказать — в те дни мы обладали всего лишь пятью запалами для мин.

Это связывало нас, отрывало от боевых дел, ставило в тупик. И сегодня, вспоминая прошлое, хочется рассказать о простых, незаметных людях, которые помогли нам преодолеть эти трудности, найти единственно правильный выход. Ими руководила только бескорыстная любовь к родной земле, и многие из них до сих пор не знают, какую неоценимую помощь они оказали нам. Без нее, быть может, мы зачахли, захирели бы в лесу.

Помню, Бородавко поручил мне выехать на первую встречу с Алексеем Дмитриевичем Бондаренко. Захватив Никиту и Захара Богатыря, я направился из Ляхова в поселок Пролетарский. Путь лежал через Красную Слободу, где должно было состояться совещание командиров и политруков нашего отряда.

На окраине Слободы Никита показал мне приметный дом на высоком пригорке: его сруб почернел от времени и будто врос в землю. Здесь жил тесть Никиты, и наш проводник уговорил заглянуть к нему.

В кухне застаем сержанта Ларионова. Он только что бренчал на балалайке, но, завидев нас, отложил ее в сторону таким жестом, словно она случайно оказалась здесь и мешает ему, вытянулся и рапортует:

— Занимаюсь выпечкой хлеба, товарищ комиссар.

Действительно, у русской печи хлопочет низенькая сгорбленная старушка, на лавках бесчисленные опары. Чуть в стороне хозяин плетет лапти. За столом дочь переписывает сводки Совинформбюро.

Не помню, с чего начался разговор, но хозяин заговорил о том, что тогда больше всего волновало меня.

— Сам всю японскую войну прошел, под Мукденом воевал, знаю, как порох пахнет, а тут прямо голова пухнет. Не сразу в толк возьмешь, что с пополнением делать.

Этот щупленький низенький старичок говорит таким тоном, будто в первую очередь именно ему надлежит решить вопрос об организации отряда, словно это его личное, кровное дело.

— Много народу просится воевать. Очень много. Дай срок, еще больше будет. А народ разный. К примеру, Иванченко из Смилижа или наш Кочетков. Этих сразу же в бой веди — не промахнешься. А есть такие, что вороны за свою жизнь не подшибли. Как с ними распорядиться? Прогнать — язык не повернется. Нянчиться? Времени нет: Москва не ждет.

Старик говорит долго, подчас путано, но, в конце концов, я понимаю: он предлагает разбить наше пополнение на две группы. В первую войдут те, которых можно «сразу же в бой вести», во вторую относит всех прочих, кто «еще вороны не подшиб».