Александр Сабуров - За линией фронта

— Не знаю… Не думаю… Боюсь, просто дымовая завеса, — устало говорит Пашкевич. — Мне надо быть на ногах. Как можно скорей на ногах. Кстати, Александр, поройся в моей сумке. Там лежит интересное письмо. Я взял его в планшетке убитого офицера в Локте. Успел только бегло просмотреть…

Вынимаю несколько страничек, исписанных мелким косым почерком.

— Читай вслух, Александр.

«Дорогая Hélène!

Пишу тебе второе письмо. Первое написано очень наспех. Во Францию срочно уезжал Serge, предложил отвезти тебе посылку, и у меня было время только запаковать ее. Отправил беличью шубку, такую же муфточку, лаковые туфли, вязаный джемпер, шесть пар шелковых чулок и три очень миленьких dessous [4] Белье. . Перечисляю посланное только потому, что не доверяю» Serge’у: он хоть и граф Шувалов, а на руку нечист.

Извини, вещи надеванные. К сожалению, их хозяйка не знала, что они понадобятся тебе. Но ты можешь быть спокойна: она ни при каких обстоятельствах не потребует их обратно.

Итак, вот уже месяц, как я на родине. Подумать, только — не видел ее почти четверть века! Здесь все иное, чем в нашем Руане. Снег, белые березы, мохнатые ели, просторы полей, сельские погосты. Точь-в-точь, как в «Марфино». Помнишь? Даже дом, в котором сейчас помещается наш dortoir [5] Спальня. , такой же, как в нашей усадьбе: широкая лестница, белые колонны, портик над ними…

Итак, я на родине. Но, кроме березок и снега, здесь все чуждое, враждебное мне.

По приезде сюда я познакомился с молодой сельской учительницей. Хорошенькая мордашка, стройная фигурка (не ревнуй, Hélène: ее уже нет на свете). Она родом из соседней маленькой деревушки. Дочь простого мужика. Кончила филологический факультет Московского университета — тот самый, что кончил твой papa [6] Отец. . Вернулась в родное село и стала учительницей.

Представь: образованна, культурна, начитанна. Защищала дипломную работу о поэмах Пушкина. Но говорили мы с ней на разных языках.

В конце концов выяснилось: она — партизанская связная. Нет, ты только подумай: девушка, окончившая филологический факультет Московского университета, знающая наизусть сотни строф Пушкина, — партизанка! Оказывается, разговаривала со мной только потому, что хотела выведать то, чего ей знать не положено. (Кстати: все, что я послал тебе, принадлежало ей.)

Ты думаешь, Hélène, она — исключение? Нет! Теперь я понял: здесь все или сегодняшние, или завтрашние партизаны… Странно, когда-то я любил Дениса Давыдова, Фигнера, Сеславина. Помнишь «Войну и мир»? Сейчас я ненавижу партизан, я их боюсь, это мой ночной кошмар. Пожалуй, Serge прав: с теперешним русским народом у нас может быть только один разговор — пуля, виселица, старая добрая казацкая нагайка.

Да, последняя сенсация! Ты знаешь, кто твой муж? Он уже не Сумско́й гусар. Hélas! [7] Увы! Он бывший экономист из Тамбова, застрявший здесь в первые месяцы войны. А Serge — московский адвокат. Tu ries, ma petite? [8] Ты смеешься, моя маленькая?

Еще бы! Но таков приказ нашего шефа. Нам всем велено стать бывшими советскими гражданами. «Эмигрантские акции даже на оккупированной русской земле никак не котируются, милостивые государи», — заявил он.

Но не грусти, Hélène. Если не зевать, здесь можно хорошо подработать. Да, в конце концов, не спокойнее ли небольшая вилла в Швейцарии, чем «Марфино» в этой чужой страшной России?»

— Подпись неразборчива, — замечаю я.

— Зато автор ясен. Как на ладошке, — отвечает Богатырь. — Четверть века тосковал о родине, о белой березе, а вернувшись, украл белье у замученной им девушки и мечтает о вилле в Швейцарии. Вот уж поистине воронье: недаром помощник Воскобойникова именовал себя «Вороной»… Люди без чести, без роду и племени…

— Интересно, — задумчиво говорит Пашкевич. — Им, оказывается, приказано именоваться советскими гражданами… Очень интересно…

Потом виновато смотрит на меня и спрашивает:

— Как же теперь с разведкой, Александр?

— Возьму на себя. А ты лежи, отдыхай.

Входит Саша Хабло и передает радиограмму:

«В ночь на 10 января ждите самолет на выброс груза и двух человек…»

Дальше идет точный перечень сигналов.

— Только подумать, что творится!.. Нет, отдыхать теперь не время, — упрямо говорит Николай. — Я могу руководить разведкой, даже лежа в постели… Муся, подойди сюда. Вот что, дорогая: немедленно отправляйся в Смилиж и приведи сюда Лиду. Приведи во что бы то ни стало. Я должен сам с ней поговорить. Должен знать, кто выдал и кто убил Василия, должен распутать весь этот узел… Нет, Александр, отдыхать я не имею права. Да к тому же все идет на поправку.

Пашкевич, забывшись, хочет повернуться ко мне — и закусывает губы: очевидно, даже малейшая попытка шевельнуться приносит ему мучительную боль. Глаза его плотно закрыты. На лбу выступают мелкие капельки пота.

— Что с тобой, Николай?

— Пустяки… Неудобно повернулся… Пройдет, — с трудом отвечает Пашкевич и пытается улыбнуться. — Слышишь, Муся: сегодня же уезжай. Торопиться надо. Время не ждет…

Раздается стук в дверь. На этот раз входит наш хозяин, Степан Семенович Калинников.

— У ворот гонец из Холмечей ждет. Из самообороны. С донесением.

Гонец одет в широкий нагольный тулуп. За спиной висит на ремне винтовка. Передает записку: командир группы самообороны села Холмечи сообщает, что из Навли на Суземку движется пешим порядком по полотну железной дороги немецкая дивизия.

— Дивизия? — невольно вырывается у Захара. — По полотну? Там же снег по колено… Нелепость какая!

Поистине нелепо: как может дивизия со своими обозами идти по полотну давным-давно бездействующей дороги? Зачем?

Подходим к карте. Навля и Суземка стоят на железной дороге Москва — Киев. Между ними Холмечи. С этой стороны у нас нет никаких заслонов. Суземка под ударом.

— Что делает ваша группа?

— Выводим народ в лес, в землянки.

— Очевидно, дело серьезное, — задумчиво говорит Богатырь. — Надо срочно решать.

Приказываю группе Кочеткова и взводу Лаборева немедля выйти к разъезду Нерусса, что стоит на той же магистрали, километрах в десяти от Суземки, и в случае появления противника тотчас же сообщить Суземскому райкому, нам, в Пролетарское, и перекрыть дорогу на Чернь. Группа Федорова идет на помощь Суземке и везет мое письмо к Паничеву. Рева выезжает в Холмечи.

— А тебе, Николай, придется на всякий случай переселиться в землянки. Там спокойнее.

— Я никуда не уеду, — решительно говорит Пашкевич. — Мое место здесь, с вами, — в штабе. Нечего создавать панику из-за моей персоны.

Николая долго уговаривают, но он стоит на своем.

— Я приказываю тебе! — наконец, резко говорю я.

Пашкевич подчиняется. Григорий Иванович с Петровной укутывают его тулупами, одеялами и увозят на нашу лесную базу. С ними вместе уезжает доктор. Богатырь уходит проследить, как собираются люди Кочеткова и Лаборева.