Александр Сабуров - За линией фронта

— Он, значит, изменил тебе?

— Не мне, а Родине, — тихо говорит девушка.

— Рассказывай, Татьяна.

И Таня рассказывает, как узнала она, что в Трубчевске есть госпиталь наших военнопленных, а в госпитале, как будто, лежит ее Ваня. Одна идти побоялась и подговорила двух подружек, соблазнив их тем, что, дескать, в Трубчевске можно достать соль. Татьяна быстро нашла госпиталь и стала расспрашивать об Иване. Ее познакомили с приятелем Ивана, и тот очень холодно сообщил, что Ваня почти здоров и недавно ушел по поручению господина коменданта. Из этого разговора Татьяна поняла одно: Ваня даже не потрудился дать о себе знать. Но самое страшное — Иван выполняет какие-то поручения коменданта и, судя по всему, в хороших отношениях с гитлеровцами.

Таня с подружками отправилась домой, но на лесной дороге им повстречалась машина с немцами. Фашисты заподозрили в них партизанок, схватили и увезли в Унечу.

Долго их допрашивали в Унече и уже хотели было освободить, но пришло известие, что неподалеку партизаны взорвали эшелон со скотом. Таню, ее подружек и еще нескольких человек немцы отправили на место взрыва, где был уже сформирован новый эшелон, и приказали им сопровождать скот на фронт. Таня плакала, отказывалась, но ее избили и бросили в теплушку.

— Думала, конец моей жизни пришел, — рассказывает Таня. — Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Только что проехали Почеп по направлению к Брянску, как вдруг — взрыв, грохот, стрельба. Просто ужас… Хорошо еще, что в задних теплушках были… Мы выскочили в снег. А вокруг пули — дзинь-дзинь. Это из кустов стреляли партизаны. И так не хотелось умирать от своей, советской пули… Пока мы в себя пришли да стали соображать, как от немцев уйти, партизан и след простыл.

Подъехал аварийный поезд, потом новый паровоз — и повезли нас в Брянск. Там несколько дней продержали под замком, опять допрашивали и почему-то на фронт не отправили, а отпустили домой, разрешив проехать на поезде до Навли. В Навле мы слезли…

— Погоди, Татьяна, — перебивает внимательно слушавший Шитов. — Когда ваш поезд взорвали?

— За три дня до нового года.

— Так, так, — задумчиво повторяет Иван Иванович. — А где это было?

— Я же говорю вам: на дороге от Почепа к Брянску.

— Точнее, точнее, девушка, — настаивает Шитов.

— Так как же можно точнее, когда это ночью было? — разводит руками Татьяна. — Знаю только, что после Калиновки, не доезжая Красного.

— Правильно, — спокойно подтверждает Иван Иванович. — Наша работа.

Танк удивленно смотрит на Шитова.

— Как ваша? — растерянно переспрашивает она. — Значит, вы поезд взорвали? Вы в нас стреляли?

— А вы-то сами чего уши развесили и к нам не бежали? На себя и пеняйте, — словно оправдываясь, бросает Шитов.

И тут разгорается горячий спор между Шитовым и Васькой Волчком. Васька утверждает, что это было не за три дня до нового года, а, по меньшей мере, за пять, и никакой стрельбы они тогда не открывали.

В конце концов Шитов вынимает из кармана маленький истрепанный блокнот и спокойно читает:

«Ночь на 28 декабря. Линия Почеп — Брянск. Район станции Красное. Взорван эшелон со скотом. Паровоз и пять теплушек скатились под откос. Обстреляна поездная бригада».

— А я что говорю? — невозмутимо, будто он все время утверждал именно это, заявляет Волчок. — Как раз в ту ночь и было, когда нас трубчевский Смирнов водил.

— Какой Смирнов? — словно испугавшись, спрашивает Таня.

— Ванька Смирнов, лейтенант, — выпаливает Волчок и тут же, испугавшись, что выболтал то, о чем говорить не положено, строго набрасывается на Таню: — А тебе зачем знать?

— Отставить, Васька! — резко приказывает Шитов. — А ну, девушка, говори приметы своего Ванюшки.

— Высокий он, — волнуясь, скороговоркой говорит Таня. — Красивый. Волосы темные. Глаза тоже темные… Только не знаю, какого цвета… Рука у него ранена…

— Твой, — решительно перебивает Шитов.

— Так, значит, солгали в госпитале? — все еще боясь поверить, говорит Таня. — Значит, он с нами? Со всеми? А где же он теперь? — и девушка внимательно оглядывается по сторонам, словно у одного из этих костров она непременно увидит своего Ваню.

— Ну, этого тебе знать пока не положено, Татьяна, — твердо заявляет Шитов. — Достаточно на сегодня того, что твой Иван честный человек. Неужто мало?

— Много… Очень, — счастливо улыбается Таня. — Только…

— Ну, досказывай до конца, Татьяна, — перебивает Захар.

— На чем я остановилась?.. Да, вылезли в Навле. Ходим по станции и думаем с девушками, как поскорее домой дойти. А тут этот офицер… Уж не знаю, как его теперь звать — товарищ или господин… Одним словом, он с нами заговорил: кто мы, куда, откуда. Мы рассказали, как было. «Только боимся, говорим, через лес идти: партизан в лесу много». Он прямо просиял: «Я, говорит, вас провожу и сани достану». Подумали мы и решили — шут с ним. Он один, а нас трое. Да и возница в придачу. Если встретим партизан, сдадим с рук на руки. Не встретим — около Благовещенска убежим от него. К тому же от фашистов защита… Ну, отъехали маленько, а он за фляжку — и залпом. Свалился в розвальни и уснул. Так почти до самого Локтя доехали. Вдруг пальбу услыхали — и от греха в лес. Вот тут с товарищем Шитовым встретились. Дальше вы сами знаете…

Возвращаюсь в Пролетарское. Пашкевича нет. Его, оказывается, привезли в Красную Слободу и тотчас же оперировали. В записке, присланной гонцом, доктор сообщает:

«Операция прошла нормально, но, как и следовало ожидать, обнаружен перитонит (воспаление брюшины). Надежды на благоприятный исход почти нет. Раненый просит перевезти его к вам в штаб, в Пролетарское. Мне кажется, этот переезд ничего не изменит в его состоянии и только морально облегчит последние минуты».

Успеют ли его довезти к нам?..

Отрады разошлись по своим базам, но все пять домов Пролетарского переполнены, словно пчелиные ульи. Партизаны чистят оружие, штопают одежду, чинят обувь, и лишь редко-редко можно увидеть бойца на улочке этого крохотного лесного поселка.

Мы с Богатырем и Бородавко сидим в доме Калинниковых.

— Надо бы в отряде разобрать Локотскую операцию, Лаврентьич, — предлагаю я.

Бородавко молчит. Сегодня он мрачен, неразговорчив.

— Ты что, заболел, Лаврентьич?

— Нет, здоров.

— Тогда давай вместе проведем разбор операции в отряде. Ладно?

— Знаешь, Александр Николаевич, нехорошо получается, — чуть помолчав, говорит Бородавко и снова смолкает.

— Да в чем дело, наконец?

— Все в том же, о чем мы уже с тобой говорили… Человек я прямой, вилять не умею, да и незачем. Нескладно как-то. Гляди. Ты командир объединения и комиссар отряда. Значит, мой начальник и мой подчиненный. К тому же сейчас не гражданская война: масштабы другие; тактика иная. Опять же стар я… Ну, да мы уже толковали с тобой — повторять незачем… Помнишь, решили тогда подождать — не время было. Правильно, не время. Да признаться, и для меня самого не все было ясно до конца. Еще надежда жила: а вдруг все устроится, как ты говорил? Может — справлюсь?.. После того разговора я делал все, что мог. Всего себя наизнанку выворачивал. Еще раз себя проверяя, свои силы взвешивал. И вот в Локте окончательно понял, нутром понял, что командование не по мне. Хотя, как будто, никакой особой промашки с моей стороны в бою не было. Верно, Александр Николаевич?