Александр Сабуров - За линией фронта

— Верно, Лаврентьич.

— Ну, суди сам, — волнуясь, продолжает Бородавко. — На кой ляд нам такой командир, за которого операцию разрабатывают и в бою командуют? На кой? А ведь это сегодня. Что же будет завтра? Не слепой я — вижу: впереди такой разворот, что дух захватывает… Нет, уж лучше я займусь тем, в чем силу свою чувствую: хозяйствовать буду, народ организовывать. Здесь ведь тоже непочатый край работы. Да и не последнее это дело в наших условиях. Большое, нужное, почетное дело.

Лаврентьич нервно ходит по комнате и неожиданно круто останавливается передо мной.

— Ты, может быть, думаешь, что я от ответственности бегу, в кусты хоронюсь? Нет! Просто, как коммунист, считаю, что каждый человек должен быть на своем месте и занимать ему чужое — нечестно, не по-партийному. Даже если это самое место никто от него не берет и оно любо ему и желанно… Короче — ты должен взять на себя командование, Александр Николаевич. Тем более, что сейчас и время для этого подходящее. Не то, что тогда. Крепко стоим на ногах. Шутка ли — Суземка, Локоть?!. Ну, теперь твое слово.

Мы долго говорим втроем, говорим открыто, честно, ничего не утаивая друг от друга. Бородавко настаивает. Больше того, он считает, что командование отрядом должно перейти только ко мне, а не к кому-либо другому.

Наконец, подписывается приказ: командиром отряда назначаюсь я, моим заместителем Бородавко, комиссаром — Захар Богатырь.

Лаврентьич тотчас же уезжает в Красную Слободу: надо перебазировать в Пролетарское нашу новорожденную артиллерию.

Через два дня в Пролетарское привозят Пашкевича. Почти тотчас же вслед за ним приезжают Григорий Иванович и Муся: Кривенко встретил ее по дороге и доставил сюда.

Николай лежит на узкой кровати у окна. В ногах у него сидит Рева. У раскаленной докрасна железной печи — Муся Гутарева. Она низко опустила голову и украдкой смотрит на Пашкевича тревожными, взволнованными глазами. Неслышными шагами проходит через комнату Петровна, прикрывая рот концом своего головного платка — то ли у нее болят зубы, то ли неосторожным словом боится обеспокоить больного — и так же, как Муся, бросает на Николая встревоженно-ласковый взгляд.

Григорий Иванович, как обычно, не снимает своего длинного тулупа. Широко расставив ноги, он одной рукой крепко прижимает к колену меховую шапку-ушанку, другой неторопливо поглаживает бороду, выбирая из нее тонкие, как иголочки, льдинки-сосульки.

Потрескивают в печурке сухие еловые дрова. Монотонно, одна за другой, капают капли с подоконника: в комнате жарко, и тает морозный узор на стекле.

Пашкевич неподвижно лежит на кровати, по горло прикрытый красным одеялом. Этот яркий красный цвет еще резче подчеркивает матовую бледность его щек. Как он осунулся за эти двое суток! Тонкие губы приобрели какой-то синеватый оттенок. Только глубоко запавшие глаза живут на исхудалом лице. Большие, яркие, горячие, они с такой жадностью смотрят вокруг. Иногда Пашкевич улыбается, силясь показать нам, что ему хорошо, но улыбка превращается в мучительную гримасу: доктор предупредил нас — Николая должны мучить острые боли.

Сейчас ему легче. Однако доктор не склонен считать это началом выздоровления.

— Будь больной в нормальной городской больнице, — говорит он, — еще можно было бы надеяться на благоприятный исход. И то это было бы редким исключением. А здесь, в нашей лесной глуши, где нет даже стрептоцида…

Пашкевич освобождает руку из-под одеяла, медленно, с громадным трудом, словно рука у него налита свинцом, опирается на подоконник, чуть приподнимает голову и смотрит сквозь крохотную щелку в тающем ледяном узоре: там, за окном, слышатся веселые голоса.

— Проклятый мороз, всю жизнь от меня загораживает.

Голова его снова падает на подушку, и гримаса боли кривит губы.

— Тяжко, Николай? — невольно вырывается у Ревы..

— Да нет, сейчас уже хорошо. Только кажется, будто в ране сотни иголок колют… А ведь смерть где-то совсем рядом была. Разминулись мы с ней на этот раз. Ничего, друзья. Ничего, еще повоюем…

Николай снова лежит неподвижно. Он смотрит на потолок и тихо говорит:

— Знаешь, Александр, у меня все время перед глазами наш путь в Брянских лесах. Помнишь? Словно мы по тонким перекладинам шли. А все же дошли. Не оступились… Какие люди вокруг! Какие замечательные люди!..

— Это дают рост большевистские зерна, товарищ Пашкевич, — говорит Кривенко. — Наша партия их в народ бросила. Они набухали, давали свои первые-ростки, тянулись к солнцу, а теперь буйно в рост пошли. Как озимь после теплого весеннего дождя. Пройдет маленько времени — и колоситься начнет. А там, гляди, и урожай собирать пора.

— Хороший ты человек, Григорий Иванович, — тихо откликается Пашкевич. — С тобой легко и в горе и в беде, — и Николай убирает со лба растрепавшиеся волосы.

Муся становится у изголовья кровати и молча причесывает гребешком светлые тонкие волосы Николая. Она очень изменилась за последние два дня. Глаза уже не сияют молодым задорным блеском. Обведенные синевой, они словно присматриваются к чему-то страшному, и на лбу, над переносьем, легла упрямая резкая морщинка.

— Александр, — говорит Пашкевич. — Сегодня я, пожалуй, не смогу говорить с Мусей. Возьми это на себя.

Выхожу с Гутаревой в соседнюю комнату. Она рассказывает, что благополучно добралась до Севска, доложила коменданту, как мы условились, тот разгневался на полицейских и приказал немедленно арестовать их. Муся с Лидой быстро оформили все дела и ушли из Севска. Оставив Лиду у себя в Смилиже, Гутарева явилась сюда.

— У нас в севской квартире переполох, — продолжает докладывать Муся. — Пока я была в Игрицком, гестапо распорядилось арестовать Половцева. В комендатуре говорили (это Лида слышала), будто он американский агент. Половцев скрылся. Шперлинг нервничает. Ходит сам не свой…

Так вот, быть может, где разгадка недописанного Буровихиным слова… Однако, помню, и я тогда не поверил Мусе: во имя чего американской агентуре создавать эту нелепую «партию»? Прошло немногим меньше года, и в декабре в небольшом старинном городке Остроге судьба снова столкнула меня с Половцевым. Он явился туда на встречу со своим хозяином, резидентом американской разведки, сброшенным на парашюте в районе этого города. Только тогда мне стали ясны и причины смерти Евы Павлюк, и корни локотской «партии», и роль Шперлинга в этом деле… Но об этом будет рассказано во второй книге…

Возвращаемся к Пашкевичу. К нему подсел Богатырь и рассказывает, что в десятках сел уже созданы группы самообороны, всюду работают сельские Советы, Суземский райком и райисполком прочно обосновались в своем районном центре.

— Рождается партизанский край, Николай… Да, последняя новость, товарищи, — вспоминает Захар. — Сегодня мне принесли свежую немецкую газету из Севска: фамилия Воскобойникова в траурной каемке, славословие покойнику, соболезнования и сетования по поводу того, что, дескать, потеряли бдительность и не уберегли этакое сокровище. Фашисты так печалятся, что, право ж, создается впечатление, что они скорбят о закадычном друге…