Александр Сабуров - За линией фронта

— Так они, значит, здесь? — перебиваю его. — Давай сюда.

Первыми подходят три девушки. Лицо одной из них кажется знакомым, но мне некогда разглядывать ее: пленный офицер действительно необычен.

На нем светло-зеленая шинель. В одной руке шапка, в другой охапка сена. Густые черные волосы взъерошены, и в них застряли соломинки. Офицер или пьян или болен. Мутны его большие черные глаза, черты лица кажутся несобранными, размякшими.

Внимательно оглядев нас, он бросает на снег сено и ложится, протянув ноги к самому костру, — будто он не пленный, а пришел к своим старым хорошим знакомым, с которыми расстался совсем недавно.

Девушки смеются. Офицер поднимает голову, смотрит на них, потом вынимает из кармана кителя маленькое зеркальце, оглядывает себя, поправляет волосы и несколько раз медленно проводит обеими руками по лицу — то ли хочет прогнать хмель, то ли мучительно что-то обдумывает.

Он заметно трезвеет, берет себя в руки, и лицо его становится другим — мужественным, серьезным. Однако хмель еще не совсем прошел: офицер крепко сжимает голову руками и снова ложится на сено.

Нет, право же, так не может вести себя пленный: так ведет себя равный среди равных.

— Ваша фамилия? — спрашиваю я.

— Майор, — глухо отвечает офицер.

— Фамилия, а не звание? — настойчиво требует Богатырь.

— Фамилия Майор, имя Юзеф. Командир роты сорок второго полка сто пятой венгерской дивизии.

Этот Майор, очевидно, хорошо знает русский язык, хотя говорит не совсем свободно, с явным иностранным акцентом.

— Откуда вы так хорошо знаете русский язык? — спрашивает Богатырь.

— Русский язык сейчас имеет учить каждый — и друг и враг вашего народа, — отвечает офицер. Он поднимает голову и, смотря куда-то поверх нас, в ночную тьму, говорит медленно, словно разговаривает с самим собой. — Кто хочет знать, что надо делать сегодня и что будет завтра, кто намерен быть настоящий человек, — тот первее всего должен взять себе труд учить язык Ленина.

— Ну, ну, спивай, спивай. Где-то сядешь, — недоверчиво бросает Рева.

Раздается смех. Офицер удивленно оглядывает нас. Потом обращается к Реве.

— Я имею уменье спеть «Интернационал» по-русски.

Он говорит это с такой подкупающей искренностью, что невозможно заподозрить в нем притворства.

— Ты что, коммунист?.. Коммунист? — забрасывают его вопросами, и чувствуется — отношение к офицеру меняется.

— Я дам ответ, когда ваш начальник даст мне такой вопрос, — с достоинством отвечает Майор. — Если есть интерес, кто я — прошу смотреть.

Он становится коленями на снег и протягивает нам руки. У смуглых запястьев, покрытых черными волосами, видны старые посиневшие рубцы.

— Кандалы? — тихо спрашивает Ваня Федоров.

— Кандалы? — переспрашивает офицер, очевидно, не поняв этого слова. — Подвешивали. За руки. На потолок. Двадцать четыре часа.

— И ты остался жив? — совсем уж невпопад спрашивает Ваня Федоров.

— Видишь: я есть совсем живой, — улыбается офицер. — Когда терял сознание, доктор давал разрешение снимать на пол. Когда возвращал сознание, давал приказ поднимать на потолок.

Офицер молча разглядывает свои руки и снова говорит:

— Это есть хорошая память. На всю жизнь. Юзеф тогда дал себе вопрос: хочешь умереть, но умереть честно, или хочешь жить, но послать на смерть товарищей, потерять честь. Юзеф выбрал умереть честно. И все-таки получил жизнь. И счастье сидеть здесь…

Он снова сжимает голову руками, болезненная гримаса кривит губы.

— Болит голова… Очень болит… Имею просьбу получить головные капли.

— Капельки? — озорно улыбается Петраков. — Не держим. Потому — партизанский устав болеть не разрешает. К тому же от твоей болезни, браток, нужны не капли, а огуречный рассол и стопка водки. Пока и этим не разжились. Потерпеть придется.

— Водка? — переспрашивает офицер. — Всю жизнь ни один раз не был пьяный Юзеф. Ни один… Сегодня получил надежду иметь встречу с партизанами — и выпил всю фляжку. Даете мне вопрос: почему? Чтобы иметь большую смелость? Или по причине очень великой радости? Нет. Юзеф выпил потому: гестапо задержит и отпустит — пьяный имеет право ходить в разные стороны. Однако имею честность сказать: это стыд — получить такую встречу с больной пьяной головой… Да, голова имеет боль. Но сердце Юзефа не имеет лжи. Сердце Юзефа честное. Он не агент немецкого гестапо, румынской сигуранцы, польской дефензивы, английского Интеллидженс-Сервис. Нет! Майор Юзеф честный венгр. Он имеет великое желание воевать за счастье своего венгерского народа.

— Так на кой же ляд, милый человек, к нам-то пришел? — неожиданно спрашивает до тех пор молчавший Шитов. — Вот бы и воевал за свой народ у себя в Венгрии.

— Юзеф боролся за свой народ в Венгрии, — тихо отвечает офицер. — Боролся в своем полку. Боролся, как умел. Его вешали за это на потолок. Это есть чудо, что он получил жизнь. Но это есть совсем понятно, что за Юзефом смотрят сто глаз. Как бороться, когда смотрят множественные глаза, когда слушают множественные уши? А Юзеф не может сидеть без борьбы. И Юзеф имеет смелость прийти к вам. Он будет бороться рядом с вами за свой народ.

— Ишь, какой! — шепчет Петраков, с удивлением смотря на офицера.

Юзеф волнуется. Он приподнялся на локте и по-прежнему смотрит вверх, на заснеженные вершины деревьев, где дрожат красноватые отблески костра. А я думаю о том, какое, очевидно, большое честное сердце бьется под этим офицерским мундиром.

Юзеф снова сжимает голову руками и спрашивает:

— Когда ваш начальник будет иметь со мной разговор?

— Вот послушаем вас, тогда и начнем разговаривать.

Юзеф удивленно смотрит на меня. Наконец, понимает, вскакивает, шагает прямо через костер и протягивает руку.

— Майор Юзеф, командир роты сорок второго полка сто пятой венгерской дивизии, — повторяет он. — Я есть в вашем распоряжении.

— Садитесь. После поговорим.

Мне не хочется начинать допрос — этим, пожалуй, только смутишь его, и я обращаюсь к девушкам:

— Откуда в лес пожаловали?

— Из Середино-Будского района, — отвечает та, лицо которой казалось мне знакомым. — А я вас знаю, товарищ командир, — неожиданно говорит она. — Мы с вами у Евы Павлюк встречались, у моей тети. Помните?

Неужели это Таня Кутырко? Как она изменилась. Повзрослела, резкие морщинки легли у губ, лицо осунулось… Неужели и нас, вот так же не узнают друзья?

— Так это ты, Танюшка!.. Нашла своего Ивана?

Васька Волчок смеется и запевает:

— Довольно балагурить! — обрываю я. — Ну, говори: нашла?

— А ну его, — и брови девушки хмурятся.

— Разлюбила?

— Теперь такое время, товарищ командир, когда люди по-настоящему распознаются.