Александр Сабуров - За линией фронта

— Що? — негодующе перебивает Павел. — Дивись, Александр: это у него пустячок! А ты, друг ситцевый, сам в прорубь полезь — тогда и узнаешь, що це за пустячок.

— Так ведь, не ты же в воду нырял, Павел Федорович, — примиряюще говорит Кошелев.

— Кто бы ни нырял, а не для тебя, — все больше распаляется Рева.

Добрых полчаса длятся пререкания, и в конце концов я приказываю Реве выдать Кошелеву три пулемета, два миномета, десять тысяч патронов и несколько десятков мин…

— Отпусти ты, ради бога, скорей, Павел Федорович. Ждать недосуг, — торопит Василий Иванович.

Они идут, наконец, к двери и вот тут-то, как на грех, сталкиваются с Емлютиным и Бондаренко.

— Цыганишь? — внимательно глядя на Кошелева, спрашивает Бондаренко.

— Да нет. Просто так заехал. Друзей проведать, — мнется Василий Иванович. — А ну пошли, пошли, Павел Федорович. Некогда, — торопит Кошелев.

— Нет, ты погоди, — останавливает его Рева. — Выманил, конечно. Иначе бы его и калачом к нам не заманить, друга этакого.

— Да ведь не позже, как вчера, я тебе, Василий Иванович, два станковых пулемета дал. Неужели мало? — спрашивает Бондаренко.

— Вот, дивитесь, люди добрые! — торжествует Рева: — Нет, теперь ты ничего не получишь. Ничего! Запрягай свою пару гнедых и звени отсюда колокольчиком.

— Выполняй приказание, Рева! — строго обрываю его.

До глубокой ночи мы с Емлютиным и Бондаренко говорим все о том же: о новой организационной структуре и предстоящей перебазировке отрядов…

— Да, должен огорчить тебя, Сабуров, — уже прощаясь, говорит Алексей Дмитриевич. — Трубчевский Павлов выжил. Правда, рана серьезная, но жив… До чего же они живучи, мерзавцы…

Этот день я хорошо помню…

В комнату без стука входит Василий Иванович Кошелев. Вид его необычен: усы опущены, голос не гремит, как всегда.

— Что случилось, Чапаев? — тревожно спрашивает Рева. — Под Знобью расколотили? Мои пулеметы растерял?

Василий Иванович молчит.

— Да не томи ты, черт усатый!

— Нет, Знобь я взял. С налета взял, — каким-то поникшим голосом отвечает Кошелев. — Весь гарнизон расколотил. И тебе пулеметы с придачей отдам… Другое плохо… Ваня Федоров убит. И с ним десять ваших бойцов полегло…

— Як полегло?.. Врешь! — набрасывается на него Рева. — Не такой он человек… Скажи, брешешь? — уже с тревогой в голосе спрашивает Павел.

— Возвращаюсь из Зноби, — рассказывает Кошелев. — Моя разведка доносит: в селе Кветунь окружены партизаны и ведут бой. Бросаюсь туда, бью фашистов, но поздно — Федоров убит. И товарищи убиты… Видно, хорошо дрались хлопцы. Был у вас такой пулеметчик Володя Попов…

— Володя? Убит? — вырывается у Богатыря.

— Так вот против его пулемета я сам семнадцать бандитов насчитал… У Попова ноги миной перебиты, и пуля в голове. На щеке ожог, а в руке пистолет зажат. Последнюю пулю в себя пустил парень… Я их в Красную Слободу отвез, а сам к вам поспешил… И неудивительно, что они попались: в Середино-Будском районе немцев развелось, что карасей в пруду, и как заметят партизан — всей стаей на них бросаются. Словно цепные собаки — никого из леса не выпускают.

— Ну як же так получилось у Федорова? Як же так? — все еще не может прийти в себя Павел. — Давай мне хлопцев, Александр! Я им покажу, карасям, где раки зимуют! Я отобью охоту на партизан руку поднимать. Слышишь, Александр, давай!..

Мы хороним товарищей морозным солнечным утром. Шеренгами стоят вокруг свежих могил партизанские отряды, а вокруг — молчаливые, суровые слобожане.

Поднимается Богатырь:

— Товарищи! Мы прощаемся сегодня с нашими боевыми друзьями, смертью героев павшими за родную советскую землю, за великое дело родной Коммунистической партии. Скромны их могилы, но дела их, овеянные славой, вечно будут жить в памяти народа…

Боевой салют разрывает воздух, и многоголосым эхом откликается ему Брянский лес.

К могиле подходит Григорий Иванович.

— Да, дела их вечно будут жить в памяти народа… Вот кончится война. С победой вернутся солдаты. Вновь зазеленеет, заколосится наша земля. И здесь, на этом кладбище, живые мертвым поставят памятник. Из камня и стали. Чтобы века стоял он в Брянском лесу. И выбьют на стали имена погибших: Пашкевич, Донцов, Буровихин, Федоров, Попов… Годы пройдут. Умрем мы с вами, друзья. А памятник будет стоять. И внуки и правнуки наши, проходя мимо, снимут шапки и низко поклонятся памяти героев. За предсмертную их муку поклонятся. За пролитую ими кровь. За то, что муками и кровью своей они для внуков и правнуков добыли победу и жизнь.

Низким поклоном кланяется Григорий Иванович, по старому русскому обычаю касаясь протянутой рукой мерзлых комьев земли…

В строю проходят отряды — наш, Погорелова, Воронцова, Боровика. Смотрю на них, и мне до боли отчетливо вспоминается вот такой же морозный день, Володя Попов в первой шеренге, его гордая мальчишеская улыбка и глаза, полные радости, молодой торжествующей жизни…

— Александр, давай мне людей, — подходит ко мне Рева. — Сколько можно ждать?

— Подожди еще немного, Павел. Всему свой срок.

Оставив отряда в Горожанке, вместе с Богатырем, Ревой и Ларионовым уже второй день объезжаем южную окраину Брянского леса.

Мы едем знакомыми местами — Середино-Будский район, Лесное, Брусна, Зерново — и передо мной неотступно стоит Пашкевич. Кажется, совсем недавно ходили мы с ним по этим глухим лесным тропинкам — и вот теперь возвращаемся без него. Так остро это ощущение близости Николая, так отчетливо ясно вспоминаются наши споры и хорошие задушевные разговоры, что я подчас не могу сосредоточиться…

Сразу же после Трубчевска у меня зародилась мысль о применении новой партизанской тактики: я мечтал сам выбрать место для боя, вызвать на себя врага, продиктовать ему и время боя, и силы, которые будут брошены против меня, — и разбить его. Короче: полностью взять на себя инициативу.

Сейчас все складывается крайне благоприятно. Фашистское командование проводит перегруппировку войск: к фронту на смену разбитым под Москвой частям движутся с запада свежие дивизии. Один из полков остановился на отдых в Середино-Буде. Вот на нем-то я и решил провести свой опыт…

Мы кружимся вокруг Буды, и как на зло, никак не можем найти подходящего места для боя.

Подъезжаем к Гавриловой Слободе. Мы путешествуем в обличье полицейских и смело идем по улице.

Недалеко от центральной площади на воротах висит объявление:

«Кто заявит о появлении партизан в своем доме, будет вознагражден доверием германской империи».

— Недорого же нас ценят, Александр, — улыбается Богатырь.

— А як ты думаешь, Захар? По товару и цена, — мрачно откликается Рева: он до сих пор никак не может простить нам задержку с ответным ударом.