Александр Сабуров - За линией фронта

Опять бушует зал, и несутся здравицы в честь Коммунистической партии…

— Вот не так давно сказал я одному настоящему, большому человеку, партизанскому командиру, товарищу Пашкевичу, что большевистские зерна наша партия в народ бросила, что дали эти зерна первые ростки и буйно в рост пошли. Сейчас смотрю я на народ наш и думаю: нет, не озимь это зеленая. Это уже колосья стоят, спелым зерном наливаются. Близко урожай, товарищи. Близко!.. Но впереди еще бури, дожди, лютый ветер… Зорко смотрите, друзья, как бы не полегли колосья, как бы зерно не осыпалось, как бы сорняк не завелся на полях. Помните, други: все будет хорошо, если сердце не камнем холодным лежит, а ненавистью горячей к врагу горит.

Один за другим поднимаются на трибуну ораторы.

Вот молодая девушка, почти девочка. Зардевшись, как маков цвет, читает письмо:

«Бойцам-партизанам, командирам и политработникам отряда, где командиром товарищ Погорелов.

К дню 24-й годовщины РККА мы — комсомольцы и пионеры деревни Мальцевка — преподносим вам, дорогие товарищи, наш скромный подарок — 4000 патронов. Примите от чистого сердца. Пусть каждая выпущенная вами пуля насмерть разит поганое сердце оккупанта. Этот подарок мы откопали в глубоких снегах Брянских лесов. Мы по колено в снегу пять дней раскапывали замерзшую землю, но все-таки добились своего, — мы отыскали те спрятанные нами осенью патроны и теперь передаем вам… И просим вас: считайте нас партизанами!

По поручению комсомольцев и комсомолок, пионеров и пионерок деревни Мальцевка: Мария Седова, Вера Плешивцева, Матвей Седов, Виталий Рыбаков, Зинаида Оглобина»…

А вот уже и совсем карапуз забрался на трибуну. Сколько ему лет? Десять? Двенадцать? Вихрастые волосы. Копром топорщится новая сатиновая рубаха. Красный пионерский галстук. А держится как взрослый — спокойно, солидно.

— Товарищи бойцы и командиры! — Он старается говорить басом, но голос его срывается на тонкий фальцет. — Меня ребята послали. Из Смилижа. Те, что школьники. Наказали сказать: школа у нас открылась. За это спасибо велели передать. Школа, что надо! Вот только чернил нет. Но вы, командиры и бойцы, не думайте, что писать мы не можем. Мы из свеклы чернила сделали. Ничего — подходящие. И еще тетрадей у нас не хватает. Так мы из старых газет тетради посшивали и на них свеклиными чернилами пишем… Вот.

Он протягивает нам тетрадь, сшитую из газеты. На ней крупными цифрами выведены столбики и внизу стоит жирная красная пятерка.

— Кто же это отличник у вас? — спрашивает Богатырь.

— Моя это тетрадь, — потупившись, отвечает мальчик. — Но вы не думайте, товарищ командир, что я задавала. Нет, таких отличников много у нас. И Володя Батурин, и Надя Шишкина, и Паша Омилянчук. Много… А как же? Вот вы сами смотрите: у меня отец воюет, у Батурина двое дядей, у Паши — брат. Вернутся с победой — что мы им скажем? Голубей гоняли? В городки играли?.. Никак нам нельзя иначе. Совесть не позволяет. Нет, хорошо у нас ребята занимаются… Вот только.

Парень мнется, не решается сказать и вдруг, шагнув к нам, выпаливает:

— Почему нас в партизаны не берут? Чем мы других хуже?

Смех раздается в зале. Богатырь подходит к малышу и ласково обнимает его за плечи.

— Каждый по-своему воюет, дорогой товарищ. Отец твой фашистов бьет, а ты за пятерки дерешься. Вот так вы с отцом и завоюете победу на обоих фронтах…

К столу подходит пожилая женщина. Она просит слова. Опустив голову, медленно говорит:

— Попова я. Из Суземки. Был у меня сын. Единственный сын. Владимиром звали. Не спросив отца с матерью, к вам ушел. Пулеметчиком стал. И погиб… Слух идет — достойно себя держал… Правда это? Или по жалости к матери такой разговор?

— Правду вам сказали, товарищ Попова. Героем погиб ваш сын, — отвечаю я.

Женщина высоко поднимает голову и молча оглядывает зал.

— Так. Значит, не опозорил нашей фамилии Володя… Тогда слушай, командир. Были у меня три дочери. Две старших с армией ушли. Одна младшая осталась… Поди сюда, Елизавета.

К нам поднимается высокая статная девушка лет шестнадцати и смущенно становится рядом с матерью.

— Вот она. Вам ее отдаю. На место Владимира моего.

Я не знаю, что ответить Поповой. Как можем мы взять у матери последнюю дочь?

Женщина пристально смотрит на меня и ждет ответа.

— Молчишь, командир? Значит, неправду мне о Владимире сказали? Значит, недостойны мы? Тогда прямо скажи, чем опозорены Поповы. При народе скажи!

Подхожу к Поповой и обнимаю ее.

— Нет, ничем не опозорены Поповы. Героем был твой сын. И даю тебе слово, мать: постараюсь, чтобы и дочь твоя стала славной партизанкой…

Снова поднимаются на трибуну колхозники, учителя, председатели сельских Советов, наши бойцы и командиры…

Саша Хабло протягивает мне пакет. Это пришли радиограммы:

«Тов. Сабурову. Предлагаю немедленно лично выехать в Хинельский лес и установить связь с местными партизанскими отрядами. Разыщите Ковпака и свяжите его и Хинельские отряды со мной через свою рацию.

Во второй радиограмме товарищи Хрущев и Строкач поздравляют нас с праздником, желают успехов.

Читаю поздравительную радиограмму и объявляю:

— Товарищи партизаны! В ознаменование славной сегодняшней даты командование решило назвать наш отряд «Партизанским отрядом имени 24-й годовщины Красной Армии».

Гром аплодисментов несется в ответ…

Кончилось торжественное собрание. Пустеет зал.

Остаюсь с Богатырем: сегодня вечером мы с Ревой уезжаем в Хинельский лес, а Захар с Бородавко остаются заканчивать нашу перебазировку.

Выходим на крыльцо. Во всю длину широкой улицы, теряясь где-то за поворотом, стоят сани. На санях лежат патронные ящики, пулеметы, автоматы. Трепещут красные флажки на дугах. На передних санях торжественно восседает Ваня Кривенко. А вокруг партизаны, гости и стайки ребят с алыми пионерскими галстуками, надетыми поверх пальто, ватников, тулупов.

Ко мне подходит Григорий Иванович. Гордым широким жестом он словно охватывает эту бесконечную вереницу саней, партизан на улице, ребятишек, густой заснеженный лес за селом и красный флаг над сельским клубом.

— Гляди, командир. Вот он — наш партизанский край!

Вперед!.. Назад!.. Стой!..

Железная дорога Суземка — Трубчевск, разрушенная нами осенью 1941 года, так и не была восстановлена фашистами.

Белье.

Спальня.

Отец.

Увы!

Ты смеешься, моя маленькая?

Эль — густое светлое английское пиво.