Александр Сабуров - За линией фронта

Сейчас Рева испортит всю игру…

— А ну, мигом тащи сюда своих полицейских! — приказываю я.

Староста опрометью бросается к дверям…

— Як же так можно, чтобы тракторист из МТС фашистам продался? — негодует Рева. — Да у нас в Днепропетровщине все трактористы один к одному — орлы… Брешет, гадюка…

Двое полицейских входят вместе со старостой. Впереди высокий угловатый мужик лет сорока пяти. Густая черная борода. Из-под лохматых бровей смотрят холодные, глубоко запавшие глаза.

— Старший полицейский явился по вашему распоряжению, — докладывает он густым басом.

— Это ты тракторист, сучий сын? — набрасывается на него Рева.

— Довольно! — обрываю Павла. — Почему такой дремучий? — спрашиваю бородатого. — Неудобно. Все-таки власть.

— На тот свет и небритым путь не заказан, — мрачно отвечает он.

— Ты чего же о смерти-то заговорил? Коммунисты, что ли, обижают? Разве их уж так много в Слободе?

— Тут все коммунисты, — смотря на меня исподлобья, все также мрачно говорит полицейский. — Все как один. По улице идешь — морду воротят. Налог только кулаками собираем. Не отдают — швыряют. Словно кость шелудивой собаке: «На, мол, подохни, проклятая»… Эх, всех бы их на осину! А начальство приказывает, чтобы волосок у него на голове не ворохнулся…

— Это ты про Кобяковского?.. Ну так веди его сюда.

— Вести? — переспрашивает он, и в глазах загораются злобные искорки. — Одумались, наконец, — удовлетворенно басит он и быстро скрывается в дверях.

Минут через десять в комнату вводят Кобяковского. Я никак не представлял его таким. Он невероятно худ: даже теплая куртка не может скрыть этой худобы. Щеки ввалились. На них играет яркий чахоточный румянец, подчеркивая обреченность этого человека.

Противоречивые чувства охватывают меня. Почему этого умирающего так бережет «шеф» из Севска?.. Нет, не верится мне в тот план дальнего прицела, о котором говорил староста. Может быть, все гораздо сложнее, и Кобяковский — хитро законспирированный фашистский агент? Во всяком случае есть смысл и с ним пока продолжать начатую игру: ведь в любой момент я могу раскрыть карты.

Отзываю Реву в сторону.

— Двух полицейских и старосту — в подвал, — тихо говорю я. — Кобяковского оставить со мной.

— Большевик? — сурово спрашиваю Кобяковского.

— Большевик.

— Клади на стол партийный билет.

— А разве ты мне его давал, предатель? — и в его глазах такое уничтожающее презрение, что мне трудно выдержать этот взгляд. Но я автоматически продолжаю допрос.

— Партийная организация есть? Фамилии давай, если хочешь жить.

— Жить я, конечно, хочу, — медленно отвечает Кобяковский. — Уже хотя бы для того, чтобы собственными глазами увидеть нашу победу. И виселицу, на которой тебя повесят. Ну, а насчет организации — пиши!

Кобяковский кашляет. Кажется, что-то клокочет в его груди. Всеми силами он хочет сдержать этот приступ, словно ему стыдно передо мной за свою физическую слабость, — и не может.

— Пиши! — поборов, наконец, свой кашель, с трудом говорит он. — Весь советский народ. Понял? Все, кроме таких, как ты.

— Не хочешь говорить? — перебиваю его и чувствую, что это — последний вопрос. — Значит, решил умирать?

В подвале раздаются приглушенные выстрелы.

— Пристрелить хочешь? — презрительно бросает он. — Это все, что ты можешь сделать. Но покорить народ, наш народ — никогда!.. Ну что ж, убей! Я сделал все, что мог… Стреляй, гад! Ну? Стреляй!

Он рвет ворот рубашки и стоит передо мной, гордо закинув голову.

Нет, я больше не могу. Я сейчас подойду к нему, обниму, объясню, попрошу прощения, но в сенях слышатся громкие возбужденные голоса.

— Иди в ту комнату, — быстро говорю Кобяковскому, показывая глазами на дверь. — Скорей!

— И тут трусишь, слизь? В затылок только стреляешь? Глаз боишься? — не трогаясь с места, словно бичом бьет Кобяковский.

Беру его за плечи и ласково поворачиваю к двери.

— Да не упрямься, непонятливый ты человек!

Растерянными глазами смотрит он на меня: очевидно, его поразили и мой жест, и новые интонации моего голоса. Но я вталкиваю его в соседнюю комнату, плотно закрываю дверь. На пороге появляются Богатырь и Ларионов: они отыскали третьего полицейского, он упирается и не идет.

Разговор с ним короток и откровенен — нам уже нет смысла играть, — и я приказываю Ларионову увести его в подвал.

Неожиданно скрипит дверь, ведущая в соседнюю комнату, и в полуоткрытой двери — голова Кобяковского. На лбу мелкие-мелкие капельки пота. В его широко открытых глазах и удивление, и надежда, и с трудом сдерживаемая радость, и страх, что невольно подслушанный разговор померещился ему…

Мы бросаемся к Кобяковскому, и кажется, никогда не кончится это объятие…

— Значит — свои? — наконец, оторвавшись от нас, говорит он. — Товарищи, как хорошо!.. Как все-таки: чертовски хорошо жить!

Приступ кашля не дает говорить. На этот раз он очень тяжел, этот приступ. Снова что-то клокочет у него в груди.

— Нет, врешь, не сдамся тебе! — говорит он о своей болезни. — Не сдамся. Еще работы по горло…

Кобяковский рассказывает, что в Гавриловой Слободе образовалась группа смелых и честных людей, но у них нет ни оружия, ни опыта, ни военных руководителей. Хотели в свое время влиться в Середино-Будский отряд и совсем уже было наладили связь, но отряд неожиданно разгромили, и группа снова оказалась одинокой…

— Что мне делать, товарищи? — спрашивает Кобяковский.

Отправляю его с Ларионовым в Красную Слободу. Завтра мы приедем сюда и наведем порядок. А сейчас — в Хлебороб: надо взглянуть на те запасы зерна, о которых говорил староста…

Староста не обманул: в Хлеборобе все амбары ломятся от зерна. Вокруг села на полях скирды клеверного сена. Но самое важное — в Хлеборобе идеальное место для боя.

С севера вплотную к селу примыкает лес. Двумя полосами он отходит на юг и, словно двумя громадными крыльями ворона, охватывает большое снежное поле перед Хлеборобом.

Середина-Буда лежит от Хлебороба примерно километрах в семи — рукой подать. Если мы сумеем вызвать фашистов на бой, они неизбежно войдут в этот лесной мешок — другого пути из Буды в Хлебороб нет. И мы дадим им бой на этом заснеженном поле.

О лучшей позиции трудно было бы мечтать.

На следующий день начинается расстановка наших сил. Она проста.

На правом фланге, в лесу, в одном из «вороньих крыльев», маскируются группы Иванченко и Бородачева, вооруженные восемью станковыми и двенадцатью ручными пулеметами.

На левом фланге в укрытии сосредоточены наши минометы и артиллерия под командованием Новикова и Будзиловского.

Центр — само село Хлебороб — открыто занимает Кочетков. В его распоряжении всего лишь семь бойцов и два пулемета. На всякий случай в одном из пустых сараев в качестве резерва сосредоточен взвод Петракова.