Павел Автомонов - Ледовый десант

— В детстве я съел свое, и больше не тянет на сладкое, — ответил Михалюта, укрываясь жестким одеялом.

— Матушка баловала сладостями?

— Ага… Всех нас так баловали, что недостаток калорий мы пополняли возле центрифуг. Теперь даже не верится, что я мог выпить кружку белой, густой как мед патоки.

— Вон оно что! И вкусно было?

— Объедение! Особенно когда закусываешь соленым огурцом или листом квашеной капусты.

— Со смаком ты рассказываешь. А я подумал было, что твоя мать закормила тебя конфетами.

— Неужели я на такого похож? — усмехнулся Михалюта. — Я ведь из рабочей семьи!

— В твоем голосе гордая нотка. Значит, интеллигентов считаешь людьми второго сорта?

— Не интеллигентов, а мещан.

— Это хорошо, — Веденский помолчал. — На фронт добровольно пошел?

— Писал заявление в военкомат, как и многие студенты. Да и кто даст броню двадцатилетним хлопцам, когда на фронте льется кровь?

— И все-таки война — это тоже жизнь, — задумчиво произнес Илья Гаврилович.

— До этой минуты я считал наоборот: война — это смерть, — не согласился Михалюта. — Вы, наверное, имеете в виду свою жену Анну-Луизу. Ведь если бы не война, вы бы с нею, возможно, и не встретились.

— Философ ты, Гнат, — вздохнул Веденский. — Ладно, давай спать…

Михалюта раскрыл глаза и увидел улыбающееся лицо Ильи Гавриловича. Веденский был уже одет. На гимнастерке сверкали два ордена Красного Знамени, а в петлицах горели четыре шпалы. Он вынул карманные часы и укоризненно показал на циферблат.

Михалюта глянул в окно, прищурился. Вокруг белым-бело: ночью выпал снег.

— Через десять минут начнется сеанс радиосвязи, — напомнил полковник.

Гнат натянул сапоги и вышел во двор. Стал хватать пригоршнями свежий снег, растирать им лицо, руки, грудь. Умывался и думал о радисте с позывными «ЗСТ». Он должен выйти в эфир через несколько минут.

«Где он? Под Харьковом в лесу, в парке или в руинах на какой-нибудь улице?.. Если мина сработала от сигнала рации, то это означает, что можно управлять по радио не только взрывными устройствами на большом расстоянии. Очевидно, об этом думал и Веденский со своими минерами. Мины — это временно, вынужденно, а управление аппаратами, машинами на расстоянии с помощью радиоволн — это вопрос близкого будущего…»

В комнате, где они отдыхали, Гнат раскинул две антенны, подсоединил к рации анодные батареи и катодные сухие элементы, надел наушники и включил рацию на «прием». Среди разнотонного писка нашел позывные «ЗСТ-5» и поворотом ручки отрегулировал четкость сигнала. Потом переключил рацию на передачу, оповестил кодом, что готов принять радиограмму.

Михалюта стал записывать на листе бумаги столбики цифр. Слышимость была не очень хорошая, и он напрягал слух, чтобы без ошибок принять радиограмму.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Илья Гаврилович.

— Принял, — ответил Гнат. — Сейчас расшифрую. Подождите еще несколько минут.

«Как долго!» — подумал Веденский. Он давно уже убедился, что вся его жизнь складывается вот из таких напряженных секунд, минут и часов.

Наконец Михалюта одернул гимнастерку, поправил ремень, будто он ему жал, и вслух прочел:

— «Убит генерал фон Браун и пятнадцать офицеров из штаба 61-й пехотной дивизии, которые были на банкете и там ночевали. Детально о результатах и других взрывов сообщим вечером полковнику Шаблию. Андрей».

Михалюта думал, что полковник запрыгает как мальчишка от радости. Но Веденский лишь сказал, глядя куда-то сквозь стену:

— Дали бы нам, Гнат, добро на массовое изготовление таких мин.

— Да мы тогда подняли бы в воздух и самого Гитлера! — воскликнул Михалюта. И уже тише добавил: — Неужели и теперь будут сомнения у ваших противников — изготовлять или не изготовлять эти мины? А знаете, я почему-то уверен, что сигнал можно подать даже с моей маломощной рации. Какая, в конце концов, разница для приемника, вмонтированного в заряд? А, Илья Гаврилович?

— Это хорошо, что ты любишь искать и экспериментировать, а не идти проторенными путями. Для политехника это необходимо, это — характер. Иначе тебе тут нечего делать. А сейчас лично от меня большая тебе благодарность за участие в этой операции. — Веденский обнял Михалюту.

Зазуммерил телефон. Полковник взял трубку.

— Поздравляю тебя, Илья Гаврилович, твоих коллег-инженеров и старшего сержанта с выполнением задания! — раздался в трубке взволнованный голос Шаблия. — Прекрасная работа!

— Вот если бы такого же мнения были и товарищи, от которых зависит дальнейшее развитие этого дела, — сказал, вздыхая, Веденский.

— Начальству виднее. Кстати, тебя откомандировывают временно на другой фронт.

— Да ты что! — возмутился Веденский. — Только наладишь какую-нибудь серьезную работу и тут собирай вещевой мешок! И куда меня хотят отправить?

— На Азовское море, пока лед не тронулся.

— При чем здесь лед? — удивился Веденский. — Такой старт! И вот тебе на… Поезжай на Азовское море.

— Возвращайся, обо всем узнаешь. Скажу лишь одно: солнышко припечет, и ты снова к нам, чтобы не перегрелся на пляже, — пошутил Шаблий.

— Хорошо. Возвращаемся, — понурым голосом ответил Веденский.

— Возьмите и меня с собой, товарищ полковник, — прошептал Михалюта. — Очень вас прошу.

— Ну что ж, — повеселел вдруг Веденский. — Собирайся, Гнат. Поедем с тобой ловить тюльку…

Михалюта всю дорогу до аэродрома молчал. Перед его глазами то и дело представала Наташа — загорелая, обветренная степными и морскими ветрами, со взвихренными волосами, ниспадавшими на плечи. Слышался ее кокетливый голос: «Мой адрес? Село на берегу Азовского моря, крайняя хата над яром, возле моста…»

Скоро он окажется с полковником на этом Азовском море, правда на южном берегу, северный захвачен немцами.

Гнату снова вспомнился шумный, встревоженный Харьков, Южный вокзал, откуда он провожал Наташу копать противотанковые рвы и окопы.

«Добралась ли она из-под Лохвицы до родного села? — подумал с болью он. — Жива ли? Удастся ли еще когда-нибудь встретиться с нею?..»

Наташа нравилась не только Гнату. На нее заглядывались парни и из ее села на берегу Азовского моря, и в Харькове. Но особенно неравнодушным к ней был преподаватель техникума, где она училась, Анатолий Петрович. За него можно было выйти замуж и жить, как говорили подруги, словно за каменной стеной. Но ведь ему уже под тридцать. А ей лишь восемнадцатый год пошел.

Гната она вспоминала чаще, чем других поклонников. И когда ехала на рытье окопов в тряском грузовике, ей чудился его голос, мягко выводивший: «Повій, вітре, на Вкраїну…» В этой песне был намек на измену девушки. Они не раз тихо пели ее с Гнатом, сидя на рельсах заброшенного железнодорожного пути станции Основа.