Павел Автомонов - Ледовый десант

— С богом, сыны мои, на быструю воду!..

Так старый паромщик в холщовых штанах и рубахе благословлял воинов, переплывавших Днепр. При этих словах он подносил свои искривленные, узловатые пальцы под надтреснутый козырек солдатского картуза, будто отдавал честь. Прошлой ночью дед Роман Аверьянович Шевченко трижды побывал на правом берегу со своим паромом.

Еще в дни бабьего лета сорок первого он сам затопил паром, а вчера поднял со дна Днепра и переправил в Зарубенцы и Григорьевку многих земляков — переяславских партизан, взвод пехотинцев и даже армейских артиллеристов с двумя гаубицами.

Старческие глаза деда щурились, слезились, даже когда солнце светило в затылок. Видел он плохо, но слышал хорошо и поэтому знает, что творится на берегах родного Днепра. Строчат на той стороне пулеметы, автоматы, ухают-бьют минометы — значит, стоят, держатся на плацдарме красноармейцы. А если тишина — смолкли автоматные очереди, взрывы гранат — считай, все полегли.

— Только бы хлопцы вгрызлись в тот берег, выстояли! — шепчет старый паромщик пересохшими губами.

Да, зрение у деда Романа плохое, но память цепкая. И уже вовеки ему не забыть вчерашней ночи. И фамилии многих воинов, которых перевозил на пароме, помнит. У Андрея от травы — Стоколос, у Терентия от сосновой смолы — Живица, у Петра от топора — Заруба, у Максима от сварливой жинки — Колотуха, а у Ивана от благородного зверя — Оленев. Иван без одной руки, а все же переправился на тот берег со своими партизанами.

На лодках, на рыбацких дубках и дуплянках, на связанных железных бочках, кадках, дежах и снятых с петель воротах, на сшитых и набитых соломой плащ-палатках, на всем, что только могло держаться на воде, плыли на тот берег солдаты. Некоторые лодки порассыхались, и бойцы затыкали щели обмотками. Двое или трое гребли досками, веслами, другие вычерпывали воду касками и котелками.

Дед Роман то и дело предупреждал:

— Спускайте лодки и плоты против течения повыше, чтобы не снесло аж в Канев… Вон на круче высокий тополь. Напротив него и причаливайте.

— Спасибо, диду!

— Премного благодарны, наш адмирал! — отвечали ему бойцы.

— Тогда с богом, сыны мои, на быструю воду!..

Когда совсем рассвело, все пространство над рекой наполнилось жутким ревом. Десятки немецких самолетов стали бросать бомбы в Днепр, на уже захваченный красноармейцами правый берег. Бомбили и левый берег, куда волнами выкатывались из леса все новые и новые лавы бойцов, обозов, автомашин, тягачей.

Вскоре на левом берегу подняли вверх стволы-хоботы зенитки. На опушках разместились дальнобойные орудия. Навстречу «юнкерсам», «хейнкелям», «мессерам» полетели «яки», «лавочкины», «илы» и «петляковы».

Над Днепром вспыхнули воздушные бои.

— Диду-у-у! Бомбят!..

— Уходите с берега!..

— Прячьтесь!.. — кричали красноармейцы.

Но старый паромщик стоял неподвижно, будто прикипел к песчаной дюне, будто врос в нее. Он слушал грохот боя и думал о своих двух сыновьях — Мироне и Матвее. Может, и они придут в какой-нибудь из лав сюда, на берег?

Теплый ветер трепал седую, густую, как кудель льна, бороду Романа Аверьяновича. Прищурившись, он вглядывался в правый берег, где вот уже часов двадцать грохотал бой, куда все плыли и плыли красноармейцы. Иногда его обветренные губы шевелились, и с них слетали одни и те же слова:

— Да хранит вас бог, сыны мои! Счастливого вам пути!..

С выходом на правый берег Днепра отдельных подразделений стрелковой дивизии полковника Федора Федосеевича Сильченко «пятачок», захваченный группой разведчиков, расширился, превратился в плацдарм.

На нем мало еще было пушек, минометов, снарядов и других боеприпасов. Совсем не было орудий большого калибра, «катюш», танков. Но воевать надо. Поэтому по всем подразделениям был передан приказ Сильченко. Каждому драться за пятерых, за десятерых! Выжимать из винтовок, автоматов, ПТР, минометов и орудий все, на что они только способны! Во что бы то ни стало расширить плацдарм и любой ценой удерживать каждую отвоеванную пядь земли!

Еще ночью вражеских солдат выбили из Зарубенцев, частично из Григорьевки. Взяты были стратегически важные высоты 214,9 и 216,8.

Днем стало трудней. Упорные бои то и дело вспыхивали за высоту, обозначенную на карте цифрами 244,5. Когда ее склоны покрывали сотни огненных вспышек, она была похожа на действующий вулкан.

Артиллеристы выкатывали, выносили на руках орудия на удобные места, чтобы прямой наводкой поддержать атаку пехотинцев.

Плотный огонь с вражеской стороны нещадно сек красноармейцев. Падали убитыми рядовые, сержанты, офицеры.

Вдруг среди взрывов и стрельбы раздался тревожный голос Максима Колотухи:

— Ро-о-о-та! Слушай мою команду!..

Погиб ротный, и старшина Колотуха взял командование бойцами на себя.

В мирные дни на Пятой заставе кое-кто из пограничников посмеивался над Колотухой — слишком уж любил он командовать. Бывало, выйдет из канцелярии, еще на крыльце сожмет «гармошкой» голенища хромовых, до зеркального блеска начищенных сапог, поправит зеленую фуражку, чтобы сидела немного набекрень, и закричит: «Смирно!.. Равняйсь!» — так, что на том берегу Прута, за границей, слышно. Звучали в его голосе и самодовольство и самовлюбленность. Не беда. Какой старшина не мечтает стать ротным, а то и командиром батальона.

Но все это было в мирное время.

С тех пор Максим Колотуха прошел тяжкими дорогами войны от Прута до Волги, от Сталинграда до Днепра, да еще было и три «пересадки» во вражеский тыл, куда засылали его от штаба украинского партизанского движения. Что значит командовать сейчас в таком бою, он знал хорошо. Тут не до командирского «я». Тут решается судьба людей. И от того, как поведет себя командир, многое зависит.

— Ро-о-о-та!.. — снова закричал Колотуха.

Его уверенность почувствовали бойцы и стали напряженно ждать команды.

На их участок обороны ползли пять танков. Бронебойщики по силуэтам определили: это самые маневренные немецкие «T-V» — «пантеры», оснащенные семидесятипятимиллиметровыми пушками. За «пантерами» бежали автоматчики.