Павел Автомонов - Ледовый десант

В разговоре с офицерами старший лейтенант Сероштан не забывал напомнить, что во время учений находился в одном окопе с генералом Ватутиным. Своих же солдат он учил действовать по-ватутински и в атаке, и в обороне.

Во время атаки Сероштан мог безошибочно определить рубеж, откуда можно броситься на вражеские окопы. И бежать надо не останавливаясь, иначе враг успеет опомниться и использует все огневые средства, чтобы остановить атаку. А что значат слова «атака захлебнулась»? Это невыполнение приказа, это большие потери людей, причем потери напрасные, потому что все надо начинать заново.

Определить рубеж для атаки непросто. Ведь с этого рубежа солдаты бегут к вражеским траншеям, дотам, блиндажам под пулями и осколками. Но не всегда удается достичь укреплений врага одним броском. Противник может открыть такой плотный огонь, что и шага не ступишь. Тогда надо на время залечь и ждать поддержки артиллеристов, минометчиков. Но как только огонь врага уменьшится, надо тут же встать и пробежать еще какое-то расстояние. Какое? Все зависит и от местности, и от наличия огневых средств у противника и у своих.

Сейчас Сероштан смотрел в бинокль на село Гуту и думал, что же предпринять. Снова поднять бойцов в атаку? Нет, этого делать нельзя. Пулеметы немцев не дадут продвинуться вперед. Надо во что бы то ни стало уничтожить эти две огневые точки. Выход только в этом. Кого же послать? Кто это сделает?

Сероштан посмотрел в сторону Шмиля и Устина. Эти люди уже прошли курс войны за целый университет. Кому, как не им, заткнуть пасть немецким пулеметам?

Через минуту Шмиль и Устин подползли к Сероштану. Оба одеты в фуфайки, на головах пилотки, на ногах кирзовые сапоги, перевязанные парашютной стропой. У каждого на боку кобура с пистолетом, полевая сумка.

Шмиль и Гутыря закурили «козьи ножки». Устин сел на траву, скрестив по-турецки ноги. Он смотрел на крайние хаты, сады и огороды. Все зримей осень. На яблонях, грушах и вишнях уже желтеют листья. С огородов люди собрали все, что выросло, уродило. Лежали кучи картофельной ботвы, стебли подсолнечника. Ближе к луговине, тянущейся к самому лесу, там, где низко, росли головастые кочаны капусты.

«Точно так и дома, под Уманью, в эту пору. Как там сейчас?» — подумал Гутыря.

Еще с сорок первого он знал, что мать и сестра Марина остались без крова. Хату сожгли полицаи, пронюхавшие, что Марина прятала на чердаке красноармейцев. Устин посмотрел на Шмиля.

«Вот этого осетина прятала. Наверное, еще и влюбилась. А он, гордый нарт, не признается…»

Шмиль лежал на траве, раскинув руки. Смотрел в небо, мысленно витая над родными горами. Видел высокие сосны с пышными кронами среди скал. За что они держатся корнями? Ведь вокруг одни камни. Как удалось им вырасти, устоять против ураганных ветров и снежных бурь? Ему бы иметь такую силу.

Гутыря придавил каблуком сапога «козью ножку» и снова посмотрел на Шмиля.

«Улыбается. Наверно, Марину вспоминает. Да, хорошего молодца Марина выменяла у мордатых арийцев за кусок сала и два десятка яиц…»

Шмиль и лейтенант Рябчиков, заместитель начальника 5-й заставы, попали и плен из-за своей оплошности. Напоролись на фашистов, одетых в красноармейскую форму, которые собирали якобы отставших от своих частей заблудившихся бойцов. Так и оказались за колючей проволокой на «диете»: гнилая капуста и «компот» из дождевой воды, что держалась по нескольку дней в лужах.

Устин знал, что Шмиль не любит вспоминать о своем позорном плене, о сале и яйцах, на которые Марина со своей подругой Маланкой выменяли его и лейтенанта Рябчикова у немцев-надзирателей. Когда же об этом шутя начинали говорить бойцы, глаза Шмиля вспыхивали гневом, губы нервно дергались: «Куз-немцы! Куз-айганаг!..» — что означало: «Собаки-немцы! Собаки-предатели!..» «Собака» было самым ругательным словом Шмиля. Других ругательств он никогда не употреблял.

Гутыря вздохнул. «Если живы мать, Марина, моя любовь Маланка, то, наверное, жгут сейчас на огородах картофельную ботву, пекут сахарные бураки, картошку… Увидеть бы их, побыть с ними хотя бы минутку…»

В селе залаяла собака. Шмиль вздрогнул. С того времени как под Харьковом погиб лейтенант Василий Рябчиков, когда они пробирались к своим, Шмиль возненавидел этих «друзей человека». Собаку, что накинулась на Рябчикова, он пристрелил. Но спасти лейтенанта не смог. Немец, поводырь собаки, сразил Василия очередью из автомата. С тех пор собачий лай всегда терзал душу Шмиля. «Выживу — разыщу близнецов Рябчикова — Романчика и Еленку, заберу к себе!..» — повторял всякий раз он мысленно, как только слышал собачий лай.

Гутыря и Шмиль пополнили диски автоматов и обоймы пистолетов патронами, осмотрели гранаты и подрыватели к ним, затянули потуже парашютные стропы на сапогах. Тонкие, прочные парашютные стропы они всегда носили с собой. А перед боем, перед выходом в разведку подвязывали ими на всякий случай сапоги.

— Я оставлю вам, товарищ старший лейтенант, полевую сумку. Мешать будет. В ней письма, документы, — обратился к ротному Гутыря.

— Давай, — кивнул Сероштан. — И отправляйтесь. Мы прикроем вас. Будьте осторожны.

Шмиль и Устин побежали среди кустов лещины и сосенок, которыми заканчивался лес, ко рву, тянувшемуся до самых огородов. В нескольких шагах от рва — хорошо укатанная дорога. И ров и дорога пересекали поле в том месте, где оно немного возвышалось. Скрытые этим холмиком Шмиль и Устин небыли видны немецким пулеметчикам. «Мертвую зону» они преодолели быстро. Оба высокие, поэтому бежали, наклонив головы. Когда добрались до рва, пулеметчик на хлеве заметил их, дал длинную очередь.

— Собака! — выругался Шмиль.

— Ложись! — крикнул Устин.

Оба прыгнули в ров, прижались к влажной земле.

Пулеметчик дал еще одну очередь. Пули просвистели над головами.

В ту же минуту отозвались и пулеметчики мотострелков. Немцы перенесли огонь на них. Этим воспользовались Шмиль и Гутыря. Где ползком, где перебежками они стали продвигаться по рву к селу.

«Интересно, сколько же километров я прополз с тех пор, как начал служить на границе, с августа сорокового до сегодняшнего октября сорок третьего?» — стал прикидывать Шмиль.

Где-то в селе опять залаял пес.

В роду Мукаговых, как везде в Осетии, уважали собак — помогали они пасти скот. Шмиль всегда кого-нибудь пас: гусей, овец, коз, волов и, наконец, коней — пасти их доверяли только опытным, надежным пастухам. Собаки были верными помощниками ребят-чабанов. А его дедушка называл собаками злостных, завистливых, чересчур горячих «кровников», готовых ради какой-нибудь мелочи начать драку с другим родом. «Дурные они собаки… — говорил он. — Ведь это ж только собаки бросаются в драку без всякой на то причины».