Аида Гюмреци - Алые маки на серых скалах

13 февраля у Ванского собора, где собралась тьма народу, мы, то есть мой друг Серго Орджоникидзе и другие товарищи, смешавшись с толпой, раздали три тысячи большевистских прокламаций. Вы бы видели, как потрясали люди кулаками, как кричали то, что было написано в прокламации: «Да здравствует дружба народов! Долой царское самодержавие!..»

На следующий день у того же собора мы раздали уже двенадцать тысяч листовок. Народу на этот раз было еще больше. На митинге выступали люди разных национальностей, даже духовенство. Настроение у всех так поднялось, что специально прошли мимо Сионского собора и мечети, чтобы всем миром «поклясться любить друг друга».

В своих рассказах Камо всегда держал себя в тени, говорил обычно «мы». Вспоминая события пятого года, он умолчал, как в тот день в караван-сарае на Эриванской площади у знакомого мануфактурщика-армянина он выпросил три аршина кумача. Спрятав его под пальто, догнал демонстрантов и там развернул полотнище, как знамя. Это произвело потрясающее впечатление. Сначала кумач на небольшом древке плохо был виден. Но потом Камо поднялся на плечи двух рослых парней и так, с развевающимся флагом впереди, народ дошел до дворца наместника царя на Кавказе. Там Камо выступил с речью перед десятитысячной толпой на грузинском, а потом и на русском языках.

— Как дикие звери, топтали казаки рабочих в пятом году, — рассказывал Камо, — какие хорошие ребята погибли в той схватке с царизмом! Прошло столько лет, но забыть их лица я не могу…

О своих собственных ранах, арестах, о том, что в те дни на его шею дважды одевали веревку и он чудом спасся, Камо снова смолчал.

— Счастливый вы человек, товарищ Камо! Таким умным родились, что с детства в революцию подались. А я рос шалопаем! Бывало, все тело в синяках от тех тумаков, что мне поддавали и чужие, и не меньше чужих родимая мать, — как-то со вздохом сказал Разин.

Камо прищурил глаза, и что-то озорное, мальчишеское промелькнуло в его взгляде.

— Думаешь, я рос паинькой? Сколько дрался в кулачных боях… Не счесть! Не раз битым был, не раз в крови ходил… Все мальчишки в детстве одинаковы! Важно, какими они бывают, когда становятся мужчинами.

И Камо вполголоса запел на любимый мотив стихи Лермонтова «Парус», то и дело повторяя последние строки: «А он, мятежный, ищет бури, как будто в буре есть покой…»

Постепенно все разговорились, даже высокий, чуть сутуловатый несловоохотливый латыш Абол, который умел очень внимательно слушать, подбадривая рассказчиков доброжелательным взглядом. И он рассказал о себе, что рано лишился отца.

— Через пару месяцев после его смерти мать моя, Ирма, запрягла хозяйскую лошадь в телегу и повезла нас троих, самых младших, на торги. В буржуазной Латвии были особые дни, когда бедных детей за кормежку и одежду брали зажиточные крестьяне для работы по хозяйству. Только так могла выйти из бедственного положения вдова каменщика Абола. Жаль было отдавать детей внаймы, но ведь мать была не первой и не последней. Мне было всего пять лет, когда я начал новую жизнь в чужом доме.

С ранней весны и до поздней осени пас гусей. Потом доверили мне свиней. А под конец — скот. Это длилось до тех пор, пока не подросла старшая сестра Зельма и не поехала в Ригу. Там она устроилась на фабрику «Проводник» и через два года взяла меня к себе. Я гордился Зельмой, радовался, что сестра пользуется среди рабочих фабрики авторитетом, что все прислушиваются к ее словам.

Хотя я работал каменщиком, но все свободное время проводил с Зельмой на фабрике, в ее кругу, где все были большевиками. Вскоре я стал помогать им. 9 января 14-го года во время демонстрации рижских рабочих против зверств самодержавия нес Красное знамя и был арестован.

Тюрьма для меня оказалась настоящей школой жизни: рядом было много политических, чье влияние на заключенных было огромно. Двери камеры открылись для меня лишь для того, чтобы пополнить ряды царской армии: началась империалистическая война.

Вскоре немцы оккупировали Латвию. Меня, всего израненного в рукопашном бою, враги захватили в плен. Но как только зажили раны, бежал, поймали, сумел снова бежать.

Партия большевиков была тогда самой понятной и близкой народу, и я вступил в ее ряды.

Вскоре попал в списки неблагонадежных. И меня вторично арестовали во время крупной антивоенной демонстрации в Риге.

Выйдя из тюрьмы, поехал к Зельме, которая находилась тогда в Царицыне. Там начал работать в порту грузчиком. Но вскоре за революционную работу попал вместе с сестрой в черные списки и должен был срочно заметать следы.

В Петрограде накануне Октябрьской революции вступил в ряды латышских стрелков и участвовал в штурме дворца.

После установления Советской власти в Латвии меня избрали членом Совета Прекульского исполкома. А в период наступления белых банд пошел добровольцем в Красную Армию и дрался в составе полка латышских стрелков на Западном фронте.

Здесь был вторично тяжело ранен в бою под Елгавой и после госпиталя командирован в Москву для выполнения специального задания в Особом отряде Камо…

Скупо, скороговоркой, будто извиняясь, что занимает время у товарищей, Ян Абол закончил рассказ о себе.

— Завидую я тебе, Ян, — сказал как-то Филипп с горечью, — у тебя мать в Латвии, сестра, брат, а я безродный перекати-поле. Силюсь вспомнить — никого из родни не припомню.

— Ладно, ладно, братишка, кончится война, поедем в Латвию, к моей матери, — обнял товарища Ян. И его синие глаза излучали такое тепло, что все поняли: так оно и будет.

— Поздно тебе, Филипп, сиротой прикидываться, скоро сам отцом станешь. Вот и родственники появятся, — шутил Роман.

В купе было душно, так как по обыкновению все скучивались вокруг рассказчика.

— Уф, жарко! Хоть бы чуточку разошлись по разным углам, дышать нечем! — как-то в сердцах сказала прямолинейная Новикова, которая никак не могла примириться со своей новой, как она считала, барской прической.

— Свои волосы до чертиков надоели, так я их срезала, теперь от чужих спасу нет, — брезгливо дергала Аня локоны парика.

— И на кой черт это нашему брату? — поддерживал Аню Разин. — Вот ведь выдумали лишние хлопоты и для мужиков. Воротничок колом упирается в подбородок. Ни повернуть головы, ни нагнуться. Манжеты то и дело пачкаются. Послюнявишь или платком почистишь — грязь разведешь. В общем, рабочему человеку это все не нужно.

— А мне, думаете, легко ходить в роли князя? Провалился бы этот Цулукидзе в тартарары, — слыша ворчание бойцов, строго говорил Камо. — При выполнении заданий сейчас решающее значение имеет не только гибкость ума. С князем говоришь — будь князем, с купцом — купцом. Конспирация для нашего брата, партизана-подпольщика, великое дело! Если сумел войти в доверие врага — считай, уже полдела сделано. А мы сейчас едем в его тыл.