Аида Гюмреци - Алые маки на серых скалах

— Я с такими не вожусь. Кто она? — в упор посмотрев в самые зрачки убитой горем Мусит, сказал Филипп. Его не допускающий жалости взгляд потряс ее.

Потом рассказывали, что Новикова нелегко было вести на казнь. Когда за ним пришли, он оказал отчаянное сопротивление. Девятнадцать ножевых ран нанесли ему враги! Только обессилевшего, всего изуродованного, вытащили Филиппа из камеры и повесили…

Володя Хутулашвили ходил как в воду опущенный. Ася была полумертвой. Она и не подозревала, что Филипп занимал в ее сердце такое большое место! Со дня гибели Амалии и Сандро это была третья потеря…

Но времени для долгого траура камовцы не имели. Надо было думать о том деле, за что отдали жизнь их товарищи. Надо было думать о тех, кто находился в подполье и в любую минуту мог попасть в лапы полиции. Приходилось часто ездить в Завокзальный район, где скрывался Ян Абол… Надо было поддерживать связь и с Романом Разиным… Организовать передачи Марии Габриелян.

Ян, правда, был в безопасности, но тяжело переживал гибель друга и арест Мусит. Только сознание исполненного долга могло его утешить. Ведь перепуганные члены казачьей делегации поспешно и тайно покинули Баку!

Никакого соглашения, конечно, не заключили. Зато голова большевика Абола была оценена в двадцать тысяч золотом! Его искали всюду, но бакинская партийная организация бережно охраняла его.

Именно из-за этого взяли и Марию Габриелян, когда она, после нескольких дней отсутствия, решила зайти домой за вещами. Это было за день до казни Филиппа.

Бедная бабушка так переживала за нее и ее латыша, когда кругом начались аресты, что места себе не находила. Увидев Марию, она от радости прослезилась.

— Азиз-джан, пришла! А я уж и не чаяла тебя видеть. Арусяк в Тифлисской тюрьме, думала, что и тебя взяли. Приходили фараоны, спрашивали твоего латыша… Я наотрез отказалась от него! Что поделаешь, хороших людей хватают, терзают, убивают…

Как хорошо было молча прижаться к своей бабо и вдыхать запах родного гнезда, слушать ее воркотню, немного отдохнуть, прийти в себя, набраться новых сил. Они сидели на низкой тахте — старая и молодая — в обнимку, а по лестнице уже поднимались за Марией.

Околоточный — дородный азербайджанец — вошел в комнату без стука. Мария встретилась с ним глазами и все поняла.

— Идем, тебя зовут, — просто, даже мягко, сказал он.

— Куда, куда ее зовут? — вскрикнула бабушка и загородила собой внучку. Видно, забыла, что не сможет ни прикрыть, ни защитить ее. Мария нагнулась, чтоб поцеловать свою бабо на прощанье, но околоточный сказал, что и старушку тоже зовут.

— Зачем берете бабушку? Отпустите ее! Видите, какая она старая? — не выдержала Мария.

— Иди, не твое дело! — толкнул ее в спину полицейский, которому из рук в руки передал их внизу околоточный.

Вели их двое. Шли медленно, как всегда ходила бабушка, в своем вечном низком поклоне, в который согнула ее болезнь. Всю дорогу она плакала, просила, заклинала отпустить внучку. Встречавшиеся на пути люди с удивлением провожали их глазами, но никто не проронил ни слова в защиту: запуганные горожане старались подальше держаться от полиции!

У бабушки от волнения подкашивались ноги, она быстро уставала и несколько раз присаживалась на попадавшиеся по дороге тумбы.

Наконец Магазинная улица кончилась. Марию первую повели в управление, а бабушку, вконец ослабевшую, почти тащили под руки с двух сторон полицейские. Их так быстро разъединили, что они даже не успели проститься.

— Нет, нет, не уводите ее! Она же ни в чем не виновата! Ребенок еще, азиз-джан! Целую твои ноги! — закричала бабушка, увидев, как полицейские втолкнули внучку в подвал.

Этот душераздирающий крик раненого зверя, у которого отняли детеныша, еще долго звенел в ушах Марии…

В темном, без света, подвале она опустилась на корточки и обхватила руками голову. Воздух был пропитан запахом человеческого пота, нечистот, сырости. Мария закрыла глаза. Рядом сидели сбившиеся в кучу люди, лежали на голом полу. Приглушенно разговаривали. Кто-то стонал…

— Уснула, что ли? Сядь поближе, поговори с нами. Все легче станет. — Голос был простуженный, с хрипотцой.

Мария открыла глаза. Кто-то зажег в углу коптилку. Ее тусклый неверный свет бросал на выщербленные стены тени.

Рядом с Марией стояла невысокая молодая женщина с подведенными бровями и глазами, с нарумяненными щеками. На ней было странное — полувосточное, полуевропейское — платье с глубоким вырезом, открывавшим красивую шею и округлые плечи. Стриженая, русоволосая, с большими серыми глазами, она выглядела бы ровесницей Марии, если бы не горькие складки в углах рта. В ней сразу узнавалась одна из многочисленных девок, которые заполняли улицы и порт Баку, чтобы своим телом заработать кусок хлеба.

— На чем попалась? Что-то ты не похожа на нашу сестру. Может, воровка, ай кого убила? Говори, полегчает! — В ее голосе вместе с острым любопытством слышалось и сочувствие.

Как просто было Марии любой небылицей объяснить свое появление в полицейском участке. Но как не хотелось ей врать. Вот бы рассказать им всем о Филиппе, которого сейчас в этом же Баиловском каземате нещадно терзают за то, что он жизни не пожалел для дела революции. Рассказать о Яне, о Разине, о Камо. Обо всех, кто борется за них, чтобы не было этих подвалов, не было бы таких несчастных, обездоленных, как эта женщина и другие, подобные ей. Но Мария молчала. Сдержанные рыдания потрясли ее худенькие плечи. Женщина сострадательно обхватила ее в объятия и посадила на цементный пол рядом с собой. Мария уткнулась лицом в свои согнутые колени.

— Ничего, пусть выплачется, легче станет, — сказал кто-то.

Больше ее никто не тревожил. Мария не знала — спала после плача или находилась в каком-то забытьи, но среди ночи разбудил свет фонаря, который осветил бледные заспанные лица арестованных. Полицейский, видно, нарочно задержал луч на лице Марии, чтобы все могли хорошенько ее разглядеть. Те, кто находился в дальнем углу подвала, не были видны, а остальные напряженно следили за полицейским фонарем. И когда среди всех выбрали только ее и повели, Марии показалось, что все облегченно вздохнули. Никто из страха ни словом, ни жестом не дал знать ей о своем сочувствии. А ведь часом раньше, будь она хоть убийцей, ее бы пожалели и приласкали. Мария с надеждой посмотрела на ту женщину, которая давеча утешала ее, но и она прикинулась спящей.

Наверху, в кабинете, полицейский комиссар сначала вежливо, а потом все более и более ожесточаясь ее упрямством, допытывался о роде ее занятий, спрашивал о Новикове, о латыше Аболе.

— Как это ты никого не знаешь, когда нам известно о твоем знакомстве с латышом? Куда он девался? Гуляла же ты с ним?