Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Впереди шли Берселиус, Адамс, оруженосцы и Феликс; на некотором расстоянии за ними следовали носильщики с багажом, под надзором полдюжины правительственных солдат, специально для этого нанятых.

Не успели они пройти одну милю, как солнце уже ярко сияло, на деревьях громко перекликались птицы, а со стороны согнутых под тяжелым грузом носильщиков доносилось жужжание, как из встревоженного улья. Ничто не может помешать этим людям болтать и щебетать, когда встает солнце; можете колотить их, обременять непосильными тяжестями — вы ничем не искорените древнего инстинкта птиц и животных.

Сперва дорога пролегала маниоковыми полями и между групп пальм, но вдруг, словно нырнув под зеленую завесу или в зеленую волну, они вступили в лес.

Ночная прохлада рассеивалась, большая зеленая чаша, изукрашенная фантастическими фестонами побегов, впивала солнце миллионами уст; слышался шорох и треск ветвей, выпрямляющихся и воздыхающих к небу после долгой, влажной, холодной ночи. Тропический лес на рассвете простирает объятия к солнцу, словно стремясь обнять его, и вся кишащая в нем жизнь одновременно подает голос. Стаи разноцветных и необычных птиц поднимаются с дымящейся листвы, как облачко паров, и жужжание тысячи насекомых встает из звучной глубины, как голос брожения жизни.

Река отстояла в нескольких милях налево, и с нее слабо доносился заглушенный деревьями резкий свисток речного парохода, как бы «прости» цивилизации.

Дорога, по которой они шли, была не более как тропа, протоптанная туземцами, доставляющими копаловую камедь в Янджали. Там и сям лес расступился, и путь преграждался низкой порослью колючего кустарника, зловещей мечевидной травы и тусклых красных цветов, похожих на мальвы; поросль эта путалась в ногах и мешала двигаться. Потом деревья снова сдвигались, и лес, подобно темной, зеленой, мощной волне, захлестывал путников и поглощал их.

Шагая рядом с Берселиусом, Адамс тщетно пытался анализировать необычайные и неизведанные ощущения, порождаемые в нем окружающей природой.

Лес заполнил его. Казалось, будто вступив него, он перестал существовать для прошлого. В Янджали он чувствовал себя хотя и в чужой стране, но все-таки еще сохранившим связь с Европой и прошлым; стоило ему углубиться на одну милю в лес, чтобы само Янджали, как бы ни было оно первобытно, уже представлялось ему частицей оставленной позади жизни и цивилизации.

Леса старого мира могут быть обширными, но деревья их нам родственны. В них можно сбиться с пути, но нельзя потерять самого себя среди дружелюбных сосен, буков и дубов, знакомых нам с детства.

Но здесь, где с незнакомых деревьев свисают бороды невиданных мхов, шагая в удушливом, насыщенном древесными соками полумраке, мы чувствуем себя не в лесу, а под крышкой.

Здесь нет ни аромата хвои, ни шепота ветра в листве, ни красоты лесных сумерек. Вы находитесь в большой зеленой комнате, увитой лианами и увешанной сплошной листвой. Ничто не прекрасно здесь, но все необычно.

Это магазин редкостей, где вы расплачиваетесь потом лица, усталостью членов и воспоминаниями прошлого за право полюбоваться орхидеей в форме птицы, или цветком в форме вазы, или птичкой, полет которой подобен вспышке сапфировой пыли.

Большая зеленая комната, в которой эхо говорит о неведомых вещах.

Ничего не видно вокруг, кроме листвы и древесных стволов, а между тем лес полон жизни, борьбы, и опасности.

Раздается треск, вслед за ним разражается хор птичьих голосов — и не разберешь, случилось ли это за полмили расстояния или рядом, справа ли, слева ли, был ли то сучок, оторванный от дерева мощной рукой, или столетнее дерево, поверженное наконец временем.

Время — дровосек лесов Конго. Никто другой не смог бы справиться с этим делом, оно же работает по-своему — лениво и не спеша, предоставляя лесной жизни самостоятельно изыскивать пути к спасению.

Точно так же, как царит борьба не на жизнь, а на смерть между животными лесных дебрей, такая же борьба царит и между всеми деревьями, лианами и травами. В мире растительном разыгрывается грозная битва; мы едва замечаем ее, настолько медлительны ее процессы, но если бы можно было показать в большом синематографе результаты пятилетней лесной жизни в еженедельных снимках, вы бы увидали мощную и разрушительную борьбу за существование. Увидали бы, как растительность, вскормленная шумными тропическими дождями, встает, как гигант, и обрушивается на вчерашнюю растительность, как лианы вытягиваются змеями, дерево низвергает дерево и трава заглушает траву.

Даже при минутном отдыхе, остановившись посмотреть на обросшие мхами деревья и змееподобные кольца лиан, можно наблюдать кристаллизованную борьбу точно так же, как в неподвижном мраморе «Лаокоона» мы наблюдаем борьбу жизни со смертью.

В этой местности, покрывающей невероятное пространство, проживает с сотворения мира многочисленное население. Вникните в это. Отрезанные от того мира, в котором развивалась цивилизация, эти люди прожили одни с животными и деревьями, не встретив никого, кто навел бы их на путь истины. Тот инстинкт, который учит птиц вить гнезда, научил людей строить хижины; стадное начало объединило их в племена.

Затем, много веков назад, началась ужасная и трогательная попытка заранее обреченного на гибель народа поднять голову и научиться ступать прямо — первый взгляд кверху близоруких глаз, предназначенных никогда не видеть лица искусства.

А между тем у них имелся зародыш цивилизации. У них были деревни и свои смутные законы и нечто вроде искусства; более кровожадные племена держались вместе, охотясь на диких зверей и воюя друг с другом, в то время как более миролюбивые и кроткие жили своей, сравнительно мирной жизнью. Так шло до тех пор, пока не произошел набег арабов, похитивших у них множество мужчин, женщин и детей, подобно тому, как ребятишки воруют яблоки в саду. Но худшее было еще впереди.

Они знали уже зверей лесов, знали бури, дожди, арабских хищников, но судьба готовила им еще одно знакомство — знакомство с европейцами.

Увы, мне приходится признаваться в этом, но факт тот, что белые люди взяли этих людей, объединили под своим знаменем воинственные племена, вооружили их, назначили им плату и поставили их надсмотрщиками над кроткими и смиренными. И никогда еще в истории мира не видано было такого рабства, какое воцарилось ныне в стране этого покинутого народа.

Путники шли около трех часов, когда впереди донесся шум как бы от приближения большого зверя. Берселиус повернулся было к оруженосцу, но Феликс остановил его.

— Идут с маниоком, — сказал он.

Действительно, это была толпа туземцев, человек тридцать или сорок, отправляющихся с грузом кванги (маниоковых лепешек) в Янджали. Они продвигались гуськом, неся груз на голове, и при виде белых остановились, как вкопанные. Поднялась усиленная болтовня, перекатываясь вдоль невидимой линии людей гремучей змеей звуков. Тут Феликс окликнул их; оруженосцы и белые люди посторонились, и носильщики маниока, осмелев, двинулись дальше.