Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Волоча за собой ружье, дикарь прополз в высокой траве до расстояния выстрела от группы деревьев и залег там в ожидании.

Ждать ему пришлось недолго.

Проголодавшаяся жирафа прохаживалась около деревьев, выбирая самые молодые и свежие листья, как гурман выбирает лучшие листочки салата.

Через несколько минут выступила наружу и вся ее фигура с протянутой кверху бесконечной шеей, в конце которой виднелась нелепая голова с маленькими, тупыми, бесполезными рожками, то роясь в листве, то оборачиваясь и оглядывая местность в поисках опасности.

Феликс лежал неподвижно, как бревно; потом, выгадав минуту, когда голова жирафы спряталась в листве, он поднялся на колено и прицелился.

Грянул оглушительный выстрел — жирафа свалилась, ревя, визжа и брыкаясь, а Феликс, отброшенный назад, вытянулся на спине, под облачком прозрачного синего дыма.

Казенная часть ружья взорвалась. Он стрелял из правого ствола, но сотрясением спустило также и второй курок.

Дикарю показалось, будто большая черная рука ударила его по лицу и отшвырнула назад. Он с минуту пролежал в ошеломлении, затем сел, и вот! Солнце померкло, и он очутился в непроглядном мраке…

Он ослеп, ибо глаз его как не бывало, а на месте носа получилась впадина. Представлялось, будто он надел красное бархатное домино, и он так и сидел в солнечных лучах с рассеивающейся над ним в воздухе последней сизой дымкой и не мог понять, что такое случилось с ним.

Он не имел представления о слепоте; мало был знаком с болью. Англичанин на его месте кричал бы от муки; но главное для Феликса, хотя боль и была сильна, было то, что солнце «ушло к черту».

Он поднес руку к больному месту и нащупал изуродованное лицо, но это ничего ему не сказало.

Внезапный черный мрак был не тот, который получается, если закроешь глаза; это было нечто иное, и он поднялся на ноги, чтобы разузнать, в чем дело.

Теперь он мог чувствовать темноту, и сделал несколько шагов, чтобы узнать, можно ли пройти ее насквозь; потом подпрыгнул, чтобы посмотреть, не будет ли светлее наверху, и снова опустился на четвереньки, пытаясь подползти снизу, и кричал и гикал, в надежде прогнать ее.

Но то была великая темнота, через которую не перескочить, хотя бы он подскочил до самого солнца, и под которую не подползти, будь он тонок, как лезвие ножа, и которой не прогнать криком, хотя бы он кричал целую вечность.

Он быстрыми шагами зашагал прочь, потом перешел на бег. Бежал он быстро, но какой-то инстинкт в ногах предупреждал его о неровностях почвы. Взорвавшееся ружье валялось в траве, там, где он уронил его, мертвая жирафа лежала на месте своего падения — около деревьев; ветер дул, травы кивали, солнце раскинулось пирамидой света от горизонта, а в сверкающей вышине повисла черная точка, колеблясь над сраженным животным на опушке леса.

Черная фигура продолжала сломя голову мчаться вперед. Она описывала огромный крут, гонимая в небытие потемок бушующей внутри нее черной душой.

Часы шли за часами, и наконец она упала на землю и так и осталась лежать лицом к небу, с распростертыми руками. Можно было бы счесть ее за неживую. Но уничтожить это существо было не так легко.

Во время всех передвижений Феликса, за ним, не переставая, следил зоркий глаз. Не успел он пролежать и минуты, как с неба камнем упал ястреб и опустился на него с распростертыми крыльями.

Еще минута, и ястреб завизжал в руках дикаря, который раздирал его на клочья и пожирал живьем!

Но пустыня неумолимо выносит смертный приговор слепым. Глаз — все в борьбе слабого с сильным. Вот и случилось, что два дня спустя два леопарда северо-восточных лесов сошлись в бою с черной фигурой, и та защищалась зубами, и руками, и ногами; и желтоглазые коршуны наблюдали борьбу, способную поразить ужасом сердце Фламинина.

После того как Берселиус, стоя на холме, вдоволь насмотрелся вдаль, с восторгом впивая каждую подробность, путники отправились дальше, с Берселиусом во главе.

Проводника у них не было. Единственный план Адамса заключался в том, чтобы пройти прямо на запад, примерно то же расстояние, какое они прошли форсированным маршем в безумной погоне за стадом, затем свернуть под прямым углом на север и попытаться выйти к лесному перешейку, объединяющему два леса в большую чащу М’Бонга.

Но запад — понятие растяжимое и обозначается только при заходе солнца. Компаса у них не было: слоны уничтожили все инструменты экспедиции. Не миновать им сбиться с прямого направления и вовлечься в заколдованный круг, заманивающий всех слепых и всех лишенных компаса путников. Даже если бы им чудом удалось набрести на лесной перешеек, лес завладеет ими, собьет их с толку, пойдет гонять от дерева к дереву, от прогалины к прогалине, и затеряет их в конце концов в одном из миллионов тупиков, караулящих заблудившегося в любом лесу.

Стойкое сердце большого человека не дрогнуло перед этой перспективой. Перед ним была открыта дверь для борьбы, и этого было достаточно. Но теперь, когда Берселиус выступил вперед, чтобы вести их, в душе его зародилась надежда. Его осенило ошеломляющее и радостное предположение. Возможно ли, что Берселиус приведет их обратно?

Уцелевшая память его была так остра, желание проникнуть за преграду тумана так непоколебимо, что невольно зарождалась мысль: а что если он выведет их на правильный путь, руководствуясь, как собака, не зрением, а чутьем?

Единственно лишь следуя тем самым путем, которым они пришли сюда, Берселиус мог заглянуть в желанное прошлое. Единственно лишь, приобщая дерево к дереву, холмы к холмам, воспоминание к воспоминанию, он мог собрать все то, что растерял в пути.

Удастся ли это ему?

От решения этого вопроса зависела жизнь всех путников.

Идти им надлежало по следу, по которому привели их слоны. Адамс не мог определить, находятся ли они на нем, так как роса и ветер сделали неясные следы окончательно неразборчивыми для цивилизованного глаза, но Берселиус даже не смотрел на землю, а руководствовался исключительно очертаниями местности. Между тем это представлялось Адамсу безнадежным. Ибо большая слоновая пустыня вся на один лад, и одна гряда холмов тождественна другой гряде холмов, и одна травянистая поляна похожа на другую, и разбросанные деревья ничего не говорят заблудившемуся, кроме того, что он заблудился.

Зной к этому времени усилился, носильщики обливались потом под тяжелым грузом, и Адамс, нагруженный наравне с ними, впервые понял, что такое быть невольником и вьючным животным.

Берселиус шел налегке и, по-видимому, не страдал от жары; хотя ему следовало бы ослабеть от раны и кровопускания, он тем не менее все шел и шел вперед, явно торжествуя, когда горизонт сменялся новым горизонтом, и поляна кивающих трав сменяла холмы.