Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Далеко на юге, почти теряясь в пространстве, парила птица, плывя по ветру без единого движения крыльев. Она исчезла с глаз, и небо осталось без единого пятнышка, и окружающая пустыня замерла в грозном безмолвии вечера, безжизненная, как белеющие у ног Адамса кости.

Два дня спустя, за два часа до полудня, они прошли мимо памятной для Адамса приметы.

То было большое дерево, на котором Берселиус показал ему след слоновых клыков; а через час после того как они возобновили путь после полуденного отдыха, северный горизонт изменился и потемнел.

То был лес.

Небо у темной линии казалось, в силу контраста, необычайно ясным и бледным, и по мере того как они шли вперед, линия становилась выше, и деревья росли.

— Смотрите! — сказал Берселиус.

— Вижу, — отвечал Адамс.

Его мучил один вопрос: сумеет ли Берселиус разобраться среди деревьев?

Здесь, на равнине, он мог руководствоваться сотней мелких указаний; но как ему найти дорогу среди деревьев? Возможно ли, чтобы память провела его сквозь этот лабиринт, когда он превратится в чащу?

Необходимо помнить, что между страной слонов и фортом М’Басса лежало два дня пути, пролегавшего лесным перешейком. У опушки леса деревья росли редко, но дальше начиналась сплошная чаща.

Будет ли Берселиус в состоянии разгадать эту чащу? Это могло сказать одно только время. Сам Берселиус ничего о том не знал: он знал всего лишь то, что было у него перед глазами.

Под вечер деревья вышли к ним навстречу — баобаб и хлебное дерево, широко расставленные друг от друга; и они расположились у пруда и развели костры и спали, как люди спят на чистом воздухе лесов и пустыни.

Утром они продолжили путь, и Берселиус по-прежнему казался уверенным в себе. К полудню, однако, он начал слегка волноваться. Деревья сдвигались все теснее; он все еще знал дорогу, но поле зрения его все сокращалось по мере того, как лес становился гуще; другими словами, туман придвигался все ближе и ближе. Он ничего не знал о лежавших перед ним дебрях; он знал только одно, что открытый перед ним явный путь сокращается с угрожающей быстротой и что если так будет продолжаться, он неизбежно совсем исчезнет.

Радость, наполнявшая его сердце, начала сменяться горем приговоренного к слепоте человека, когда светлый мир начинает бледнеть у него на глазах, медленно, но неумолимо, как огонь догорающей лампы.

Он прибавил шагу, и чем скорее он шел, тем короче становилась видимая ему дорога. И вот внезапно чаща, как большой зеленый сфинкс, опустила большую зеленую лампу и молвила из тайников своей души:

«Я есмь лес!»

Один лишь шаг, и они уже очутились в лабиринте. Большие листья нагло били их по лицу, лианы свисали перед ними, как заграждения из зеленых веревок, травы путались в ногах.

Как зверь, попавший в засаду, Берселиус сломя голову бросился вперед. Шедший у него по пятам Адамс услышал, как что-то хлипнуло у него в горле. Еще несколько шагов, и Берселиус остановился.

Лес тихо стоял, как бы прислушиваясь. Мрачно было под густой листвой в вечернем освещении. Адамс слышал биение собственного сердца и дыхание носильщиков. Если Берселиус сбился с пути, поистине они погибли.

Минуту спустя Берселиус заговорил голосом человека, потерявшего надежду навсегда:

— Дорога пропала.

Вместо ответа Адамс глубоко втянул в себя воздух.

— Передо мной ничего нет. Я заблудился.

— Не попытаться ли пойти обратно? — спросил Адамс жестким тоном человека, который борется со своим голосом.

— Обратно? К чему? Я не могу идти обратно, я должен идти вперед. Но здесь ничего нет.

Ужасно было слышать голос несчастного. Он так победоносно выступал весь день, приближаясь с каждым шагом к самому себе, к тому «я», которого сокрыла от него память, и память же возвращала ему по частям. И вот теперь путь его прекратился, как если бы поперек дороги встала стена.

Но Адамс принадлежал к тому типу людей, которые могут временно приуныть, но недоступны отчаянию.

Пусть они шли без отдыха весь день, пусть заблудились но, как бы то ни было, до форта М’Басса осталось недалеко, и прежде всего следует подумать об отдыхе и пище.

Как раз перед ними имелась небольшая прогалина, и здесь Адамс собственными руками поставил палатку. Костра они не развели, но когда взошла луна, хотя и на последней четверти, лес осветился зеленоватым светом, напоминавшим сияние светляков. Можно было разобрать лианы и деревья, блестящие росой листья — то резко очерченные, то смутные, — и все это купалось в сквозной зеленой дымке, и слышался лепет и шелест падающей росы.

Горестный этот звук — наиболее скорбный из всех лесных звуков Конго. Он так полон слез. Представляется, будто это сам лес плачет втихомолку в ночной тиши.

Плохо затеряться в такой местности, как слоновая страна, но затеряться в густых дебрях тропического леса — несравненно хуже.

Вы находитесь в ужасном лабиринте, состоящем не из дорожек, а их глухих древесных заслонов. Я говорю теперь о той непроходимой чаще, влажной и жаркой, где брожение жизни в полном разгаре и где процветает каучуковая лоза; где вы по колено проваливаетесь в тину и цепляетесь за дупло, чтобы удержаться, льнете к нему, истекая потом и дрожа, как собака, ищете точку опоры и находите ее лишь для того, чтобы погрузиться в новую трясину. Дикая свинья и леопард избегают этих мест; скверно здесь даже в сухой сезон года, когда солнце дает кое-какой свет в течение дня, а луна — зеленое дымчатое мерцание по ночам, но во время дождей это нечто ужасающее. Ночью темно, как в дупле, а днем свет настолько слаб, что, держа руку перед глазами, видишь ее в виде тени. Западная часть леса М’Бонга врезается клином пагубных месторождений каучука в перешеек здоровых лесов. Берселиус и его спутники заплутались как раз в конце этого клина.

Оба носильщика были из Янджали, они понятия не имели об этих лесах и были бесполезны как проводники. Они сидели теперь у палатки, уничтожая пищу и являясь темными тенями в зеленоватом свете. Там и сям на лоснящуюся черную кожу плеча или колена падал блик неясного мерцания, и листья и лианы, стволы и ветки представлялись водорослями в водянистом освещении морской пещеры.

Адамс зажег трубку и сел рядом с Берселиусом у входа в палатку. Берселиус мало говорил после первого выкрика при потере следа, и на лице его виднелось растерянное выражение, на которое печально, но любопытно было смотреть. Чрезвычайно любопытно, ибо оно открыто говорило то, на что лишь намекали до сих пор сотни мелочей, — то, что прежний Берселиус исчез и что на место его заступил новый Берселиус. Адамс сперва приписывал происшедшую в нем перемену слабости; но слабость прошла, огромная жизненность Берселиуса снова одержала верх, а между тем перемена все же была налицо.