Генри Стэкпул - Голубая лагуна [сборник]

Но ему было суждено встретиться с этой сомнительной личностью, еще не достигнув М’Бассы.

Они шли около часа, когда Адамс, который волновался, как новичок, впервые едущий по железной дороге, остановил проводника, чтобы убедиться, что он ведет их куда следует.

— М’Басса? — спросил Адамс.

— М’Басса, — подтвердил тот, кивая головой. Затем указал вперед и описал полукруг рукой, в знак того, что ведет их почему-то окружным путем.

Дело в том, что он держал курс на открытую местность, которой надлежало вывести их к М’Бассе, более продолжительной, но несравненно более легкой дорогой, нежели напрямик — через лес. Кроме того, он тянул к воде, ибо непрошеные гости истратили его скудный запас, а он знал, что избранный им путь приведет его к большим прудам. Адамс сделал знак, что понимает, и они пошли дальше.

Около полудня они остановились перекусить и отдохнуть. Почва стала менее болотистой, и солнечный свет свободнее проникал под кров листьев. Маниоковые лепешки заплесневели, и воды не было, но возрастающий свет гнал прочь все мысли, кроме мысли об открывающейся перед ними свободе.

Адамс показал проводнику на его тыквенную бутылку, и тот закивал, протягивая руку вперед, как бы объясняя, что скоро они придут к воде и что все будет хорошо.

По мере того как они продвигались, деревья расступались и становились иными, почва твердела под ногами, и сквозь листву пальм начинали прорываться солнечные лучи, обрывки лазури, птичьи голоса и лепет ветерка.

— Это будет получше! — сказал Берселиус.

Адамс вскинул голову и раздул ноздри.

— Получше! — повторил он. — Да это рай!..

И подлинно, здесь был рай, после того ада мрака, той трясины под кровом листвы, самый запах которой впоследствии преследует человека, как память о горячечном бреде.

Внезапно пятна света замелькали уже не только сверху, но также и между стволами. Они прибавили шагу, лес раздвинулся, и вдруг, с театральным эффектом, перед ними раскинулась широкая поляна, спускающаяся к голубой водяной глади, в которой отражались высокие перистые пальмы и кивающий пырей, а надо всем царило голубое небо и яркое-яркое солнце.

— Пруды Безмолвия! — воскликнул Адамс. — То самое место, где я видел леопарда с антилопой. Вот, так штука! Эй-ей! Ты там! Куда бежишь!

Сборщик опрометью пустился к воде; очевидно, он знал, как опасно это место, ибо раздвинул траву, зачерпнул воды в бутылку и бросился обратно, прежде чем что-либо успело схватить его. Потом, не напившись сам, подбежал к белым и подал им бутылку.

Адамс сперва протянул ее своему компаньону.

Берселиус напился, затем отер лоб; он казался расстроенным и ошеломленным. Хотя он в тот раз не доходил до этого места берега, но что-то в очертаниях местности встревожило его дремлющую память.

— Что такое? — спросил Адамс.

— Не знаю, — ответил Берселиус. — Мне снилось… я видел… припоминаю что-то… где-то…

Адамс засмеялся.

— Знаю, — сказал он. — Идите дальше, и через несколько минут увидите нечто, что освежит вашу память. Опомнитесь же, ведь мы останавливались здесь поблизости, вы, да я, да Меус; когда вы увидите самое место, тогда снова очутитесь на верной дороге. Идемте же!

Сборщик так и стоял перед ними с наполовину полной бутылкой.

Он не посмел напиться. Адамс жестом приказал ему это сделать, но он сперва напоил носильщиков и тогда уже допил остаток воды, после чего вылил последние капли на землю, вероятно, как жертвоприношение какому-нибудь божеству или дьяволу. Потом двинулся дальше, ведя их вдоль берега. Местность осталась такой же живописной, какой видел ее Адамс, даже веющий сегодня ветер не нарушал духа нежной и глубокой тишины, сковавшей своими чарами этот затерянный в пустыне сад; пальмы склонялись как бы во сне, вода под ветерком словно улыбалась; перед ними пролетел фламинго с розовыми крыльями и затерялся за кивающими макушками тех деревьев, под которыми Берселиус раскинул в тот раз свою палатку.

И снова, с театральным эффектом, как предстали перед ними пруды при выходе из леса, им открылось место прежнего их кочевья.

— А теперь, — с торжеством сказал Адамс, — помните вы это?

Берселиус не отвечал. Он продолжал шагать, глядя прямо перед собой. Он не останавливался, не колебался, ни слова не говорил, ничем не выдавая, помнит ли он или нет.

— Помните? — крикнул Адамс.

Но Берселиус не отвечал. Он издавал такие звуки, как если бы его душили, и вдруг ухватился обеими руками за ворот охотничьей рубахи и принялся дергать, пока не разорвал его.

— Тише вы, успокойтесь! — кричал Адамс, удерживая его за руку. — Так можно довести себя до припадка. Возьмите же себя в руки, успокойтесь, говорят вам!

Но Берселиус ничего не слышал, ничего не видел, ничего не знал, кроме открывшейся ему картины; а Адамс, спеша за несчастным, который вырвался от него и бежал прямо к бывшему месту деревни, ничего не видел и не замечал из того, что лежало перед Берселиусом.

Берселиус вышел из леса невинным человеком — и вот память внезапно разоблачила его и поставила его лицом к лицу с адом, главным демоном коего был он сам.

Ему некогда было приспособиться к положению, некогда вооружиться софизмами. Он не был забронирован сорокалетней броней бесчувственности, ныне исчезнувшей; злой дух, внушавший ему кровожадную страсть; теперь отступился от него, и вид и познание самого себя поразили его, как внезапный удар по лицу.

Под тем вон деревом двое солдат, один из них с окровавленным ножом в зубах, ужасным образом изувечили живую девушку. Малютке Папити отрубили голову на том же самом месте, где теперь валялся его череп; вопли и стоны истязаемых потрясали небо над Берселиусом; но Адамс ничего не видел и не слышал, кроме самого Берселиуса, беснующегося над этими останками.

Кости валялись здесь и кости валялись там, обчищенные ястребами и выбеленные солнцем: черепа, челюсти, бедренные кости, поломанные и целые. Остатки жалких хижин смотрели на жалкие разбросанные кости, и надо всем красовались золотые трубы нзамбий.

Адамс отвернулся от безумца, бегавшего с пронзительными криками взад и вперед, как бегает потерявшая голову женщина, и увидал кости на земле. Тогда он понял трагедию Берселиуса. Но ему еще предстояло выслушать ее в словах, облеченных ужасным красноречием безумия.

Жарко было в форте; стояла душная ночь — предвестница дождей. Дверь «гостиницы» была отворена, и свет керосиновой лампы лежал на веранде и земле двора в виде топазового параллелограмма, над которым вечно сновали тени больших, как птицы, бабочек.